— Уж как-нибудь не дадим.
— Вот именно. Самое главное — не дать себя засыпать.
— Ладно, — сказал Жан.
Снова тронулись в путь.
Только через несколько минут Жан снова затворил:
— Эй, Боб!
— Что?
— А что будет, если протянется четыре дня? Боб негромко фыркнул.
— С этим вопросом обратись к святому Николаю.
— Дурацкие шутки.
— Дурацкий вопрос, — рассердился Боб. — Сам знаешь, что если самум затянется хотя бы на сутки, от нас останутся одни фотографии.
Жан замолчал. Но через минуту он усмехнулся.
— В чем дело? — спросил Боб.
— В таком случае, — объяснил Жан, — мне будет лучше, чем тебе.
— Почему?
— Потому что я фотогеничнее тебя!
— Много о себе воображаешь, — буркнул Боб.
В два часа ночи остановились на отдых. Оба очень устали. Уже восемь часов почти без остановки брели по пустыне, увязая в песке… Все мускулы болели, горло запеклось…
— Знаешь что, Боб, — сказал Жан, когда они остановились. Конечно, как говорится, будь что будет, мне только их жалко.
Боб пожал плечами.
— А мне их, и себя, и тебя. Отсюда один вывод…
— Какой?
— Мы должны спастись сами, чтобы спасти их. Ясно?
— Вроде ясно. Было бы еще яснее, если бы не чертова мгла. Погляди на луну.
Поглядели на небо. Диск краснел, словно озаренный отсветом далекого пожара.
— Ну, старик, — сказал Боб, — держись! Скоро начнется. — И двинулся вперед.
— Эй! — возмутился Жан. — Мы же собирались отдохнуть.
Боб даже не повернул головы.
— Может, нам попадется какой-нибудь камень, скала, что-нибудь, за чем можно будет укрыться, — сказал он.
— Ты надеешься? — недоверчиво улыбнулся Жан, плетясь за другом. — Я не надеюсь. Мне сейчас кажется, что во всем мире нет ничего, кроме песка.
Боб махнул рукой.
— Надо попытаться. Посмотрим, что за той дюной.
Но «за той дюной» снова был песок, и только песок. И темные очертания новой цепочки дюн.
Летчики шли и шли. На северо-запад. Туда, где был Ят.
А с тыла, готовя удар в спину, надвигалась песчаная буря.
Они ждали ее. И все же она разразилась внезапно. Без предупреждения на них обрушилась стена ураганного ветра. Черная как ночь стена. Ветра? Разве можно назвать ветром эту смесь чудовищного жара, раскаленного песка, рева и воя, в котором нельзя расслышать даже собственных мыслей?
Самум налетел так неожиданно, что пилоты едва успели схватить друг друга за руки. Это было важнее всего: не дать себя засыпать и не потерять друг друга.
И, несмотря на то, что они приготовились, порыв бури сразу перевернул их, опрокинул на землю и покатил, словно комья земли.
Боб что-то крикнул, но крик застрял у него в горле. С большим трудом им удалось остановиться. Жан потерял плащ. Они накрыли головы плащом Боба и только тогда смогли начать дышать. Дышать? Нет, кашлять. Выкашливать заполнивший легкие колючий, как иголки, песок.
Встать? Об этом не могло быть и речи.
Они лежали ничком в котловине между двумя дюнами. Ценой величайших усилий им удалось связаться поясами. Лица обмотали платками. Но и так им казалось, словно они попали в топку какой-то чудовищной печи, где вместо огня полыхал раскаленный, удушливый песок…
Вы когда-нибудь видели, как с крутого склона осыпается струйка песка, увлекая за собой муравья? Как маленькое насекомое пытается вылезти из этой лавины и снова тонет в ней?
Вот так и это выглядело: две беспомощные мурашки, два человека, тонувших в бешеном песчаном море…
Разговаривать они не могли. Даже и не пытались. Слишком большие усилия нужны были, чтобы просто дышать.
У них не осталось ни слов, ни мыслей.
У Жана промелькнуло в голове, что, наверно, именно так — да, не иначе — будет выглядеть конец света. А потом он забыл обо всем. Осталась только тьма, жара, рев бури.
ПЕРВЫМ ОЧНУЛСЯ БОБ. Вокруг еще была тьма. Но она стала безмолвной.
Попробовал пошевелиться — и не смог.
Неужели случилось самое страшное — их засыпало?
Но он тут же понял, что это не так. Ведь люди, засыпанные песком, никогда не приходят в себя. А он живет, мыслит, чувствует!
Однако он был слаб, как младенец. Медленно, напрягая все силы, стянул с лица платок, приподнял полу плаща, открыл глаза…
Светило солнце. Оба они лежали, почти до пояса погруженные в песок. Буря кончилась. Только розоватая песчаная мгла висела в воздухе.
«Что с Жаном?»
Он крикнул:
— Жан!
Но крик его прозвучал, как шепот. Боб принялся лихорадочно развязывать платок, защищавший лицо друга. Неловкие, ослабевшие руки никак не могли справиться с узлом.
Наконец Боб увидел бледное лицо, закрытые глаза.
— Жан! — снова крикнул Боб.
И снова из его уст вырвался только шепот.
С огромным трудом удалось ему высвободить ноги из песчаной насыпи и достать фляжку с водой. Он намочил платок, отер Жану лицо, потом начал вливать воду — каплю за каплей — сквозь стиснутые зубы.
Жан глотнул воды. Раз, другой. Открыл глаза. Хотел что-то сказать, но только закашлялся.
Боб помог ему сесть. Наконец Жан заговорил:
— Боб, — прошептал он, — я никуда не гожусь.
Боб затряс головой:
— Неправда. — Его поразил звук собственного голоса. Словно пискнул галчонок. И все-таки он продолжал: — Чепуха. Буря кончилась, прошла. Мы живы. Значит, идем дальше.
И попытался встать. Ох, как это было тяжело! Будто на него навалилось все небо, раскаленное небо пустыни.
Встал.
А потом бесконечно долгие, четверть часа помогал подняться Жану.
Жан, видимо, не очень сознавал, что происходит. Кажется, он даже не слушал и, уж наверно, не понимал, что говорит ему Боб. Несмотря на это, Боб говорил. Говорил без остановки. Так, словно сам себе хотел объяснить, что происходит.
— Вставай, — говорил он, — вставай, брат. Самум кончился. А мы должны идти дальше. — Нам надо идти в Ят. Мы прошли пока не больше тридцати километров. Это очень мало. Чертовски мало. Значит, надо вставать, слышишь? Вставай!
В конце концов ему удалось поднять Жана. Положив руку друга себе на плечи, он обнял его за талию. И начал командовать: левойправой, левой-правой, словно учил друга ходить.
Жан был тяжелый, очень тяжелый. Но постепенно он как-то попал в ритм. И они пошли: левой-правой, левой-правой, ле-вой-пра-вой.
Шли, как два сгорбленных старца. Как двое калек. Шли качаясь, чуть не падая. Но шли.
И даже неважно было то, что при такой скорости они доплетутся до Ята не раньше чем через неделю, если вообще доберутся туда. Важно было другое: они шли.
Часы у обоих стали — туда проник песок. Судя по солнцу, было раннее утро. Боб проверил направление по компасу. Компас был тоже полон мелкой песчаной пыли.
И это было неважно. В эти минуты важно было только одно: идти, идти вперед.
— Мы должны идти, Жан, — говорил Боб хриплым голосом. — Левойправой. Что бы там ни было. И будем так идти до самого края света, если Ят на краю света. Мы должны дойти до Ята. Понимаешь, Жан? Левой-правой. Понимаешь?
И тут он с безмерной радостью услышал голос Жана, еще более хриплый, чем его собственный, и почувствовал, что Жан пытается идти самостоятельно.
— Понимаю, Боб, — сказал Жан.
Они шли. Шли полчаса, три четверти часа, час. Сколько они прошли? Смешно сказать… А через час Жан снова ослабел. Упал.
Боб сел рядом с ним. Дал ему воды, сам выпил два глотка. А потом уселся так, чтобы заслонить Жана своей тенью, прикрыл голову платком и впал в тревожный, горячечный полусон.
НЕОЖИДАННО БОБ ПОЧУВСТВОВАЛ, что кто-то дергает его за руку. Это был Жан. С трудом открыл глаза. И в ту же секунду понял, почему Жан так лихорадочно его трясет.
В небе слышался приближавшийся рокот самолета.
Боб вскочил так резко, что у него потемнело в глазах Над горизонтом показался темный, с каждой секундой выраставший силуэт небольшой спортивной машины.
От счастья Боб почувствовал слабость. Ему пришлось снова сесть.
А самолет, сделав изящный разворот, пошел на посадку и легко сел на песок в каких-нибудь пятидесяти метрах от них.
Они смотрели на него, как на чудо. Вскоре крыша кабины поднялась, и показались две фигурки. Боб и Жан не сводили с них глаз. Молча глядели, как те бегут к ним, что-то крича и размахивая руками.
И вдруг Боб опустил голову.
— Это опять мираж, Жан, — сказал он с отчаянием. — Я вижу только двоих ребят.
— Я тоже, — сказал Жан, закрывая глаза. — Шуточки пустыни. Мираж. Закроем глаза. Пусть он исчезнет.
Но они слышали. Слышали чьи-то быстрые шаги. Потом мальчишеский голос произнес:
— Do you speak English?
Он произнес эту фразу медленно и со смешным акцентом.
Но Боб все еще боялся верить.
— Жан, ты что-нибудь слышал? — спросил он.