не прощает? А ей самой – лучше ли знать, что разрыв их навеки, или в глубине сердца верить, что они еще будут вместе?
Сколько страданий она причинила близким. Неужели все это она натворила не ради блага других, а по своей прихоти, ради себя? Интеллектуальная психопатка!
Вечером, когда Штрум, Людмила, Надя сидели за столом. Женя вдруг спросила, глядя на сестру:
– Знаешь, кто я?
– Ты? – удивилась Людмила.
– Да-да, я, – сказала Женя и пояснила: – Я маленькая собачка женского пола.
– Сучка? – весело сказала Надя.
– Вот-вот, именно, – ответила Женя.
И вдруг все стали хохотать, хотя понимали, что Жене не до смеха.
– Знаете, – сказала Женя, – мой куйбышевский посетитель Лимонов объяснял мне, что такое не первая любовь. Он говорил – это душевный авитаминоз. Скажем, муж долго живет с женой, и у него развивается голод душевный, вот как у коровы, которая лишена соли, или у полярника, который годами не видит овощей. Жена – человек волевой, властный, сильный, вот супруг начинает тосковать по душе кроткой, мягкой, податливой, робкой.
– Дурак твой Лимонов, – сказала Людмила Николаевна.
– А если человеку нужны несколько витаминов – A, B, C, D? – спросила Надя.
А позже, когда уже собрались спать, Виктор Павлович сказал:
– Женевьева, у нас принято высмеивать интеллигентов за гамлетовскую раздвоенность, за сомнения, нерешительность. И я в молодости презирал в себе эти черты. А теперь я считаю по-иному: нерешительным и сомневающимся люди обязаны и великими открытиями, и великими книгами, сделали они не меньше, чем прямолинейные стоеросы. Они и на костер пойдут, когда надо, и под пули не хуже волевых и прямолинейных.
Евгения Николаевна сказала:
– Спасибо, Витенька, это вы насчет собачки женского пола?
– Вот именно, – подтвердил Виктор Павлович.
Ему захотелось сказать Жене приятное.
– Смотрел снова вашу картину, Женечка, – проговорил он. – Мне нравится, что в картине есть чувство, а то ведь, знаете, у левых художников лишь смелость да новаторство, а Бога в них нет.
– Да уж, чувства, – сказала Людмила Николаевна, – зеленые мужчины, синие избы. Полный отход от действительности.
– Знаешь, Милка, – сказала Евгения Николаевна, – Матисс сказал: «Когда я кладу зеленую краску, это не означает, что я собрался рисовать траву, беру синюю, это еще не означает, что я рисую небо». Цвет выражает внутреннее состояние художника.
И хотя Штрум хотел говорить Жене лишь приятное, но он не удержался и насмешливо вставил:
– А вот Эккерман писал: «Если б Гёте, подобно Богу, создавал мир, он бы сотворил траву зеленой, а небо голубым». Мне эти слова говорят много, я ведь имею кое-какое отношение к материалу, из которого Бог создал мир… Правда, поэтому я знаю, что нет ни цветов, ни красок, а лишь атомы и пространство между ними.
Но подобные разговоры происходили редко, – большей частью говорили о войне, прокуратуре…
Это были тяжелые дни. Женя собиралась уезжать в Куйбышев, – истекал срок ее отпуска.
Она боялась предстоящего объяснения с начальником. Ведь она самовольно отправилась в Москву и долгие дни околачивала пороги тюрем, писала заявления в прокуратуру и наркому внутренних дел.
Всю жизнь она боялась казенных учреждений, писания прошений, и перед тем как менять паспорт, плохо спала и волновалась. Но в последнее время судьба заставила ее, казалось, только и иметь дело с пропиской, паспортами, милицией, прокуратурой, с повестками и заявлениями.
В доме сестры стоял неживой покой.
Виктор Павлович на работу не ходил, сидел часами у себя в комнате. Людмила Николаевна приезжала из лимитного магазина расстроенная, злая, рассказывала, что жены знакомых не здороваются с ней.
Евгения Николаевна видела, как нервничает Штрум. При телефонном звонке он вздрагивал, стремительно хватал трубку. Часто за обедом или во время ужина он прерывал разговор, резко произносил: «Тише, тише, по-моему, кто-то звонит в дверь». Он шел в переднюю, возвращался, неловко усмехаясь. Сестры понимали, чем вызвано это постоянное напряженное ожидание звонка, – он боялся ареста.
– Вот так и развивается мания преследования, – сказала Людмила, – в тридцать седьмом году полно было таких людей в психиатрических лечебницах.
Евгению Николаевну, видевшую постоянную тревогу Штрума, особенно трогало его отношение к ней. Он как-то сказал: «Запомните, Женевьева, мне глубоко безразлично, что подумают по поводу того, что вы живете в моем доме и хлопочете за арестованного. Понимаете? Это ваш дом!»
Вечерами Евгения Николаевна любила разговаривать с Надей.
– Уж слишком ты умна, – сказала племяннице Евгения Николаевна, – не девочка, а какой-то член общества бывших политкаторжан.
– Не бывших, а будущих, – сказал Штрум. – Ты, вероятно, и со своим лейтенантом говоришь о политике.
– Ну и что? – сказала Надя.
– Уж лучше бы целовались, – сказала Евгения Николаевна.
– Вот об этом я и толкую, – сказал Штрум. – Все же безопасней.
Надя действительно затевала разговоры на острые темы, – то вдруг спрашивала о Бухарине, то верно ли, что Ленин ценил Троцкого и не хотел видеть Сталина в последние месяцы жизни, написал завещание, которое Сталин скрыл от народа.
Евгения Николаевна, оставаясь наедине с Надей, не расспрашивала ее о лейтенанте Ломове. Но из того, что Надя говорила о политике, войне, о стихах Мандельштама и Ахматовой, о своих встречах и разговорах с товарищами, Евгения Николаевна узнала о Ломове и о Надиных отношениях с ним больше, чем знала Людмила.
Ломов, видимо, был парнишка острый, с трудным характером, ко всему признанному и установленному относился насмешливо. Он, видимо, сам писал стихи, и это от него Надя заимствовала насмешливое и презрительное отношение к Демьяну Бедному, Твардовскому, равнодушие к Шолохову и Николаю Островскому. Видимо, его слова произносила, пожимая плечами, Надя: «Революционеры или глупы, или нечестны – нельзя жертвовать жизнью целого поколения ради будущего выдуманного счастья…»
Однажды Надя сказала Евгении Николаевне:
– Знаешь, тетенька, старому поколению нужно обязательно во что-то верить: вот Крымову в Ленина и в коммунизм, папе в свободу, бабушке в народ и рабочих людей, а нам, новому поколению, все это кажется глупым. Вообще верить глупо. Надо жить, не веря.
Евгения Николаевна внезапно спросила:
– Философия лейтенанта?
Надин ответ поразил ее:
– Через три недели он попадет на фронт. Вот и вся философия: был – и нету.
Евгения Николаевна, разговаривая с Надей, вспоминала Сталинград. Вот так же Вера говорила с ней, вот так же Вера влюбилась. Но как отличалось простое, ясное чувство Веры от Надиной путаницы. Как отличалась тогдашняя жизнь Жени от ее сегодняшнего дня. Как отличались тогдашние мысли о войне от сегодняшних, в дни победы. Но война шла, и неизменным было то, что сказала Надя: «Был – и нету лейтенанта». И войне было безразлично, пел ли прежде лейтенант под гитару, уходил ли добровольцем