новой симфонии.
18
Гейльбрун подает в отставку
В редакции «Парижской почты» всегда рассматривали приход национал-социалистов к власти как победу звериной глупости над человеческим разумом. И все же редакторы «ПП» не меньше других были потрясены наглостью нюрнбергского сброда; его господству не исполнилось еще и трех лет, а уж он возомнил под собой настолько твердую почву, что во имя своей маниакальной идеи объявил войну цивилизованному миру.
Вся редакция гудела от разговоров. Поймет ли когда-нибудь мир, почему имела место такая беспримерно наглая демонстрация, как нюрнбергская? Чернь, взявшая в Германии власть, могла удержать ее при одном условии – если она окончательно ослепит и оглушит народ, как в свое время соколам зашивали веки, чтобы научить их доставлять добычу охотникам. Немецкий народ терпел не только тяжелые материальные лишения, но еще более страшные моральные муки ради того, чтобы кучка черни упивалась властью и успехом. Но поймет ли это когда-нибудь мир? Захочет ли понять?
Как ни велико было возмущение сотрудников «ПП» тем, что нацисты в своей войне с разумом главной мишенью избрали евреев, в которых видели, следовательно, наиболее сильных представителей разума, все же факт этот наполнял гордостью сердца редакторов-«неарийцев». На каждом из них лежал отблеск мученичества. Среди них не было выдающихся людей, они были средние люди еврейского происхождения, немецкие евреи, и в своем качестве немецких евреев страдали, в этом своем качестве терпели гонения и преследования. Но где еще в новой истории человечества существовала группа людей столь малочисленная, с трудом достигающая, быть может, всего лишь полумиллиона человек, которая на протяжении одного столетия подарила бы миру такие духовные ценности, как эта группа евреев, жившая в девятнадцатом веке? Гейне и Шнитцлер, Мендельсон, Оффенбах и Малер, Карл Маркс, и Зигмунд Фрейд, и Альберт Эйнштейн, Вассерман, и Эрлих, и Герц, и Габер – можно ли представить себе нашу цивилизацию без вкладов, которые сделали эти люди в ее сокровищницу?
Ясно было одно: задача газеты, ее ответственность возросли. Необходимо было работать энергичнее, чем до сих пор, воинственнее, злее. Одно из двух – либо погибнуть, либо бороться с врагом его же грязным, гнусным оружием.
Острее других все это чувствовал Франц Гейльбрун. Мог ли он, такой терпимый, такой уравновешенный резонер, человек, которому не так легко втереть очки и который сам не способен на глупые или хамские поступки, – мог ли такой человек в такие времена быть главным редактором боевой газеты? Либеральной тактикой довоенного времени сейчас, после издания нюрнбергских законов, ничего не сделаешь. Не в том дело, что оптимизм изменил Гейльбруну. Он не был малодушным человеком, он попросту чувствовал, что для такого времени он стар.
Из этих фактов и чувств был один вывод – надо выходить в отставку. Это было нелегко и означало не только отказ от влияния, которое давало ему положение главного редактора, но и отказ от множества привычек, скрашивающих жизнь; это означало также значительное сокращение доходов.
Он шел на все. От жизни он уже много не требовал, он разъяснил и своей строптивой дочери Грете, что и ей не следует быть слишком требовательной. Затем сообщил Бергеру и Пфейферу, что не чувствует себя более на месте в кресле главного редактора. Советом он всегда готов помочь, но от практической работы в «ПП» решил устраниться. Он хочет посвятить себя прошлому, рассказать о нем, писать мемуары. Пусть поищут себе более молодого главного редактора. Его отставку не приняли. Он настаивал.
Редакторы не знали, что делать. Кого предложить в преемники Гейльбруну? Самая подходящая кандидатура – Фридрих Беньямин. Но всех одолевали сомнения. Беньямин человек трудный и, кроме того, одержим навязчивой идеей. В конце концов все же перевесили соображения, говорившие за него: его имя, его судьба, его фанатизм, его незаурядные способности, его неукротимая страстность в работе. Единственный, кто настаивал на своих возражениях, был по-прежнему Петер Дюлькен.
Фридриху Беньямину предложили пост главного редактора.
* * *
Под вечер этого дня Фридрих Беньямин сидел в кафе и работал. Он решил написать серию статей о съезде в Нюрнберге. Три статьи уже были опубликованы, они удались, их много цитировали.
Он сидел, посасывая сигару, и писал. Он любил работать в кафе. Круглые глаза его задумчиво, словно не видя, смотрели на людей, он делал заметки на мраморном столике, потом быстрым, изящным почерком начинал писать, вычеркивал, писал снова. На лице у него отражалось все, о чем он писал. И эта статья ему удается. Каждый аргумент выходит из-под его пера отточенным, как в лучшие годы, его противопоставления убедительны.
Но так продолжалось недолго; вскоре ему стало трудно сосредоточиться, и с каждой минутой все труднее и труднее. Ему не давало покоя предложение коллег. Как оно ни радовало его, он все же мучился сомнениями. Было ясно, что пост главного редактора ему предложен не потому, что это он, а потому, что он человек особенной судьбы. Эта судьба поставила под вопрос все его отношения с людьми.
Да, он стал невероятно подозрителен, даже в Ильзе он не уверен. Как же обстоит у него с Ильзой? Чувство Ильзы как будто во много раз глубже, чем раньше, но не судьба ли его причина такой глубокой привязанности?
Он принялся анализировать свои отношения с Ильзой под новым углом зрения. Что с самого начала толкнуло Ильзу в его объятия, как не каприз, случай? Она, что называется, упала к нему с неба. «Эпизод» этот был азартной игрой, и развязку его можно объяснить только везением. Переменой в Ильзе, ее, пожалуй, даже настоящей любовью он опять-таки обязан, по всей вероятности, случаю, тому случаю, который ему подарила его исключительная судьба. А если ее теперешняя привязанность относится, по сути дела, не к нему лично, а к его так называемому мученичеству, прочна ли эта привязанность? Не держится ли она на зыбкой почве? Недоверие, которое он все время чувствовал к происшедшей в Ильзе перемене, вполне законно. У него все основания неустанно быть начеку, ловить малейший признак возрождения прежней, высокомерной Ильзы, выказывавшей ему презрение. Угрюмо признался он себе, что ему почти доставило удовольствие, когда она недавно так резко отчитала его за отношение к Зеппу.
Он заставил себя вернуться к статье и работать.
Проработал он недолго. Очень скоро мысли его опять закружились вокруг Ильзы. Обычно он умел тонко и умно обрисовать человека. Но на практике, когда необходимо чутьем понять другого человека, приноровить свои действия к его характеру, – тут он часто пасует. Вот и теперь он не знает, как