Я и говорю полицейскому по телефону, что мне нужна команда телевизионщиков. Отпустишь кого-то за это, спрашивает полицейский, отпущу, чего там. Одного – отпущу.
Всем в зале я одноразовыми наручниками руки-ноги зафиксировал, в такую кучу соединил, чтобы не расползлись, а с двумя – с секретаршей шефа и тем самым ВИП-засранцем, которого только что по городу возил, спустился в вестибюль. Есть там аварийная дверь – совсем крохотная и на пружине, как специально для такого случая. В общем, телевизионщиков я впустил, а этих двоих выпустил. Приказал идти спокойно и выпустил. Они отошли на десять метров, я и влепил в спину засранцу пулю двенадцатого калибра. Между лопаток всадил. Секретарша завизжала и умчалась за машины, а мой пассажир стал умирать – долго и очень болезненно.
Вот в принципе и все.
Жалею я о том, что затеял такое? Да. Честно – жалею. Оказалось, что жить я хочу. Но я ведь упрямый. И если начал, то закончу. Меня ведь сейчас по всем телеканалам показывают, даже в Сети идет прямая трансляция из зала и с улицы… Я привлек к себе внимание. Когда одного за другим отправляешь на тот свет два десятка сотрудников Комитета по реабилитации и поддержке – это неизбежно привлекает внимание.
А полиция не штурмует здание. Полицейские словно поняли, что я имею в виду. Ладно, мне в любом случае пора заканчивать.
Снимаем меня, ребята, крупно снимаем, так, чтобы ни слова не пропустить. Это, парни, и для вас важно, вы уж поверьте. А не поверите – всего-то подождать пять минут. Договорились? Хорошо.
Значит, сейчас я вроде как смотрю в глаза нескольких тысяч людей… Нескольких миллиардов? Вы не загнули, парни? Точно? Это даже лучше, чем я ожидал. Тогда продолжим.
Значит… Вы уж извините, я, когда волнуюсь, это «значит» каждую минуту повторяю. А я волнуюсь.
Вот.
Значит, я все объяснил. Если все останется так, как есть, то всему миру – звездец, извините за выражение. Не мертвяки нас сожрут, не зомби. Нас сожрут такие же, как мы, от имени мертвяков. Всех сожрут, у кого плоть, у кого душу…
Я не самый умный на Земле, куда там… Просто, наверное, никто не задумывался над тем, что происходит. Всегда найдется кто-то, кто с самыми добрыми и благородными словами попытается поиметь всех остальных. А будет это сделано от имени мертвяков, инвалидов, национальных или еще каких меньшинств – неважно. Важно то, что в случае с мертвяками есть выход.
Законный выход. Ну, почти законный…
Я убил двадцать человек. Ни одному из них я не выстрелил в голову, ни одного из них не лишил права ожить и стать бессмертным. Если они говорили правду, то всех их ожидает неплохая, в общем, жизнь. Без болезней, без горестей и всех остальных печалей. Комитет их поддержит и защитит, примет их собственность под свое управление, понятное дело.
Вот в этом фокус, ребята. В этом весь долбаный фокус.
Если они правы и все то, что они делали – честное и благородное дело, значит, дырявя им животы и сердца, я не сделал ничего плохого. Наоборот, я помог им совершить этот шаг, привел их в землю обетованную… И каждый из вас, кто сейчас слышит меня, может совершенно безбоязненно сделать то же самое в своем городе, поселке или деревне. Сейчас, сию минуту, пока они не придумали какого-то нового закона. Правда… я думаю, что в парламентах тоже сидят не дураки, поймут, какой замечательный выход я всем предлагаю.
А если я неправ и, отправив всех их в мертвяки, совершил преступление, значит, все они лгут. С самого начала лгали, и мертвяк – вовсе не жизнь, а лишь разновидность смерти, и всех, кто этим занимался, нужно судить за вандализм, кощунство, надругательства над трупами… Или, чтобы всем было понятно, за финансовые махинации, хищения и надувательства…
В общем, при любом раскладе – они проиграли, а мир выиграл.
В обычное время я не страдаю манией величия, но сейчас мне кажется, что этот мир спас я. Те мертвяки, что сейчас находятся среди нас… Я надеюсь, что вы найдете правильное и справедливое решение. Я очень сильно на это надеюсь.
В общем, вот и все, что я хотел сказать.
Сейчас я выйду на улицу, и снайпер, скорее всего, меня подстрелит. Я живой никому не нужен, ни как герой, ни как преступник. Я бы и сам себя подстрелил, если честно. Но у меня есть одно желание. Последнее желание, и, надеюсь, его выполнят.
Пусть это будет пуля в голову. Обязательно в голову.
Это моя последняя просьба.
Андрей Скоробогатов
Потрепанное очарование блондинок
Алекса с утра волновали блондинки.
Алекс сидит на крылечке своего коттеджа и пытается что-то наигрывать на надтреснутой гитаре. Собственно, на этой улице поселка половина коттеджей принадлежат Алексу, но сегодня они с Хелен выбрали для ночлега именно этот, с широким крыльцом.
– Поцелуй же меня, я не зомби, поцелуй же хоть в щеку меня… – напевает он. – Я еще не гнию, хоть дела наши плохи, я к тебе заглянул на полдня.
Утренняя заря нравится Алексу, ему хорошо, он спокоен. Почти спокоен.
Коттеджный поселок – один из последних обитаемых мест в окрестностях Вроцлова. Удачное расположение на излучине в верховьях Одера позволяет немногим обитателям с переменным успехом отражать атаки. Неприятель плавает очень плохо. Ополченцам выгодно держать в таких городках небольшие отряды по границам зон заражения. Подобные городки – это и приманка, и сторожевой пункт, и место сурового эксперимента по борьбе человечества с Чумой. Но все жители помнят – их поселок на самой передовой, атака может приключиться в любой момент, а вертолетное сообщение слишком редкое, чтобы быть серьезной помощью.
Большинство жителей Германии, Польши и других стран Европы уже давно уплыли за океан или убежали на восток, за Урал, где огромные пространства и морозы не позволяют заразе вылезти за пределы небольших очагов. В Западной Европе остались только безумцы. Либо те, кому уже нечего терять, как одноногий Симон или старуха Маргарет, либо те, кому за последние годы окончательно сорвало башню и кто воспринимает жизнь, как безумный шутер. В поселке тех и других тридцать человек.
Алекс ближе к последним, хотя во многом он – исключение из правил. Он трезв, расчетлив, вполне доволен ситуацией. У него есть женщина, и все конечности на месте.
Единственное, что его сейчас беспокоит, – это блондинки.
Алекса друзья и близкие привычно зовут Мелким, потому что он младший в семье, несмотря на то что уже давно на сантимов двадцать выше Петера. Четверть века назад Алекс и Петер беззаботно носились по улочкам Одессы и звались Лехой и Петром. Потом судьба немцев-репатриантов занесла их большую семью сначала в Мюнхен, а потом раскидала по всей Баварии, тогда еще не знавшей беды.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});