такое понимание дави, – сказал Дхар, – сломило вашего адмирала.
– Его сломил менкидокский яд, – возразила Гвенна, но уже без прежнего пыла.
Ей вспомнился Джонон в отравленных джунглях, бессильная ярость на его лице. Как он сказал? «Мои люди гибнут, а я не могу их спасти». Воспоминание замерцало, дрогнуло, и она увидела на месте Джонона себя с мехом отравленной воды в руках – как подносит его к губам, пьет…
– Ваш дави не в победе и не в поражении, – ворвался в ее мысли капитан. – Он не касается жизни и смерти. Ни вашей, ни тех, кем вы командуете.
Манджари шевельнулся, скривился, глубоко, с дрожью вздохнул.
– Тогда в чем же он?
– Делать, что можете. Делать все, что можете. Остальное… – Он сделал движение, будто отпускал что-то из ладони.
Гвенна смотрела в просвет двери.
– Джонон меня убьет, – сказала она. – Убьет меня, а потом убьет Крысу, и я никак не смогу ему помешать.
– Он уничтожит вас, – кивнул, к ее удивлению, капитан, – как злой мальчишка отрывает крылышки мухе.
Гвенна чуть не задохнулась от смеха.
– Вот спасибо!
– Оттого, что вы это знаете, что-нибудь меняется?
– Мои учителя сказали бы, что меняется все. У Гендрана есть даже такое высказывание: «Героическая последняя оборона и самоубийственная атака хороши в легендах и ужасны как стратегия. Только дурак идет в бой, где невозможно победить».
– Мы всю жизнь бьемся без надежды на победу, Гвенна Шарп. Если исход решает все, то все мы дураки и неудачники.
Она опять прикрыла глаза. Камеру наполнял запах убитых легионеров – густой, влажный, красный. Знали они, обнажая клинки, что Джонон их порвет? Возможно. Толковые были ребята. Были. А теперь они… кто? Да никто. Ничто.
– Я иду за ней.
– Знаю.
– Нет, не знаете, – помотала головой Гвенна. – Я иду за ней. И я убью Джонона.
Гвенна чувствовала на себе взгляд капитана, но не ответила на него. Вместо того против воли засмотрелась на кшештримское кольцо, на его невероятные завитки и изгибы, на отблески света. Внутри у нее бушевала война: менкидокская отрава натягивала сдерживающую узду, билась с тем, что делало Гвенну человеком.
Она медленно, обдуманно стянула с пальца кольцо.
В первый миг нахлынуло облегчение, прохладное, как дождик. Между вдохом и выдохом пропала боль. Она чувствовала ток крови по жилам, затаенную силу в плечах и бедрах. Каждый вдох наполнял ее светом, воздухом, жизнью. Она зажмурилась, содрогаясь едва ли не с восторгом.
– Гвенна… – Голос Дхара донесся издалека, будто с горной вершины. – Гвенна.
– Не надо. – Она не хотела слышать своего имени.
– Это не выход.
– Другого нет.
Наслаждение пробегало по коже, дрожало на языке. Гвенна опустила кольцо в карман.
– Чтобы его убить, нужна сила, – пояснила Гвенна.
– Это не сила.
– Вы видели, как он разделался с габбья, – покачала она головой. – Видели…
– Я видел солдата, который потерял себя, не сумев принять поражения.
Гвенна встала. Дхар следил за ней глазами, но подняться не пытался. Хорошо было вот так стоять над ним. Правильно.
– Я не брошу Крысу. Я ее не отдам.
Капитан грязной рукой потер лоб.
– А когда вы убьете своего адмирала, что будет с ней?
– Он не мой адмирал. Ни хрена не мой и моим не был.
– Что будет с ребенком, – не отступал Дхар, – когда вы убьете этого человека?
– Отправлю ее сюда, к вам.
– А что мы будем делать, когда за нами придете вы?
– Я за вами не приду. Я убью Джонона… – от слова «убью» по спине пробежал сладкий озноб, – и снова надену кольцо.
– Сами знаете, что нет. – Дхар не сводил с нее глаз.
– Я надела его однажды. Надену снова.
– А если не сможете? Если не захотите?
Она глубоко вздохнула и кивнула на тяжелую каменную створку.
– Тогда закройте эту дверь.
– И превратить крепость в могилу? – устало покачал головой Дхар.
– Нет. Киль вернется. Он принесет воды и пищи, чтобы хватило, пока вы не поправитесь и не придумаете, как спастись.
– Спастись от вас.
Гвенна подхватила с пола клинки, вбросила их в ножны.
– Да. Спастись от меня. – Она ткнула пальцем в пол. – Дождитесь Крысу. Следите из коридора. Если увидите меня… не в себе, забирайте ее внутрь, запирайте клятую дверь и не впускайте, пока не будете уверены – совершенно уверены, что сможете меня убить.
58
Ночь на свой лад уничтожает мир. Рук еще ребенком дивился, как дельта, такая яркая, зеленая, отчетливая при свете, словно растворяется, едва солнце канет в камыши на западе. Линии вдали таяли первыми, четкие стебли камыша превращались в стену, сперва зеленую, потом серую, туманную. Еще недолго пылало рыжим и красным небо, а потом облака сливались с наступающей темнотой. Вода теперь отражала только звезды. В дельте и днем не было видно вдаль, но с темнотой мир съеживался до клочка отмели, на которой ты сидел, и вот этих камней, и качающейся над головой ветки.
Мир ночью сжимался и в то же время странным образом вырастал.
Темнота перемалывала границы между землей и водой, между водой и небом. Ночь была больше мира, которому приходила на смену. Полоска песчаной мели теряла дневные границы, делалась бесконечной. Протокам не было конца.
«Так же, – подумалось Руку, – и с Ареной».
По границе круга горели фонари, и еще сотни висели на шестах над тщательно разглаженным граблями песком. Круг, в котором сражались и умирали Достойные, был освещен, как уютная комната, но за огненным кругом и над ним не было ничего, кроме смутного красного свечения массы горячих тел. Понятно, почему фонарей не вешали над трибунами: сбей один, и пожар охватит всю постройку, но зрелище получалось головокружительное. Арена лишилась зримых границ. Она уходила вверх и вдаль, в темноту – клетка высотой до неба, бесконечный театр.
Только в дельте ночи были тихими. А воздух Арены дрожал от звуковых волн. Гомон стоял здесь и днем, бывало – оглушительный, но в полдень открывались глазу ряды скамей и тысячи изрыгающих вопли ртов. Сейчас Рук видел только лица зрителей в нижних рядах – может, несколько сот лиц, багровых при свете факелов. Остальные поглотила пустота. Чудилось: сама ночь рычит, бушует в нетерпении, и звуковой удар на миг задержал Рука. Так первый шквал муссонного ливня кажется почти твердым, непробиваемым.
– Все не так, – пробормотала Чудовище.
Кажется, привычная усмешка на миг покинула ее лицо. Рук оглянулся. Она выглядела сейчас моложе своих тридцати: глаза округлились, неприметные морщины разгладились в колеблющемся свете факелов. На долю мгновения она показалась ему ребенком, потерявшейся на домбангских улицах сиротой.