— Если вы его, ваше преосвященство, готовите для церковного суда,[205] то забирайте совсем! А для уголовного судопроизводства он хорош и со вшами!
— Это и выявит завтрашний допрос! — отрезал консисторский, а теперь уже и синодальный чиновник. — И прошу мне не указывать! Можно ведь и на вашего Плеве нажать из Синода.
Богомолов поспешил ретироваться, заверив, что сделает все возможное в его силах.
А утром следующего дня Чета Чалпана привели не в казенное и мрачное помещение тюремной канцелярии, а доставили в закрытом возке в светлую и уютную комнату духовной миссии. Сразу же на пороге с него сняли наручники, пригласили сесть и даже поставили пиалу с крепким китайским чаем, сдобренным шустовским коньяком.
Глава духовной миссии отец Макарий впервые видел легендарного мятежника так близко и теперь жадно всматривался в него, прислушивался не только к словам, но даже к шороху его одежд. Какой бы супротивной веры ни был этот человек, но он был настоящим живым святым, чуть ли не апостолом, который своими собственными глазами видел своего бога и своими собственными ушами внимал его речам!
«Мирское сейчас отлетело от него, как шелуха! — думал он с неодолимой завистью. — Он — житель неба, поддержка божественного трона! А мы уподобляемся тем судиям, что и Христа приговорили к лютой казни, и тем прокляты навеки… Господи! Не топчем ли мы в слепоте своей повторно того, кто уже был однажды распят на кресте? Что бы мы ни сделали с ним — он бессмертен в веках, как бессмертны и нетленны отныне его имя и все дела его!..»
А Поспелов был далек от умиления, он готовился к словесному бою, разложив бумаги и карандаши, давая последние строгие наставления толмачу, почти не глядя в сторону пророка.
— Переводи все дословно, Амыр! Даже ругань и оскорбления!
Толмач кивнул, не сводя глаз с лица Чета, о котором столько слышал от разных людей и которые умоляли его не причинить вреда пророку, не помогать русским убивать его!
Поспелов сел, поднял карандаш, многозначительно взглянул на толмача:
— Переводи! Чем ему понравился новый бог и почему он сразу же взял его сторону, хотя сути нового вероучения еще не знал? К нему кто-то приезжал заранее, чтобы предупредить о появлении бурханов? Если догадка моя верна, пусть назовет имя совратителя.
Вопрос сознательно распадался на два, но суть его сводилась к выяснению одного: не был ли пастух куплен кем-то? Да, как библейский Иуда, за тридцать сребреников!
Пророк внимательно выслушал толмача, переспросил у него что-то, потом перевел взгляд в глубь комнаты, где тихим голубем сидел отец Макарий. Неожиданно улыбнулся, облизнул губы, что-то быстро спросил. Толмач перевел:
— Тебя, поп, били плетями?
Поспелов удивился и посмотрел на толмача. Тот кивком подтвердил, что перевел точно.
— Плетями? Нет, не били. Да и кто посмел бы?
Выслушав ответ, Чет поднял голову, посмотрел с любопытством на фиолетовую камилавку абыза, снова улыбнулся:
— А налог с тебя за одно лето по пять раз брали?
Поспелов пожал плечами:
— Налог? Я не плачу никаких налогов!
— А дети твои умирали от голода, не научившись ходить?
— У меня нет детей!
«Что за чушь, — тупо подумал Поспелов, — и кто кого допрашивает? Я — его, или он — меня?»
Пророк погасил улыбку, по лицу его прошла гримаса. Он заговорил, едва успевая переводить дыхание, мешая толмачу и самому себе:
— Тебе так быстро надоели мои простые вопросы, поп? Но они не такие глупые, как твои! Я мог бы и еще задать тебе свои вопросы, чтобы ты кое о чем подумал своей гнилой башкой… Ты не жил в грязном и холодном аиле и не ел траву, как лошадь? Тебя не выгоняли кнутами русские мужики с хороших пастбищ в сухие степи, где не растет даже полынь? Ты никогда не плакал от бессильной ярости, и не хотел перерезать себе горло ножом, чтобы не видеть муки своего отца и своей матери, которых пожирают болезни, а у тебя нечем заплатить не только русскому доктору, но и лекарю-колдуну? Ты не получал пинка под зад, когда приходил в русские богатые дома за подаянием; на тебя не спускали собак и не били прикладами ружей лесные сторожа за охапку хвороста, собранного в лесу?.. Я знаю, что ты ответишь на все эти вопросы, поп! Ты скажешь, что это все — судьба, а сам подумаешь: он дикарь, он иначе и не сможет жить в своих горах… Врешь, поп! Самому себе врешь, даже в мыслях! Это нужда и несправедливость сделали меня дикарем; это мой презираемый тобой народ не может пробиться к свету и правде, огороженных попами, солдатами и чиновниками; это я и мои родственники должны надрывать пупы, чтобы ты и твои друзья носили шелковые одежды, в которых не заводятся вши, ели только то, что хотят и что называется пищей, а не отбросами!.. И ты — жирный, довольный, в хорошей одежде, надетой на чистое тело, знающий грамоту и умеющий только молоть языком и бездельничать, спрашиваешь меня с наглой улыбкой: почему ты, дикарь, посмел полюбить Белого Бурхана и что тебе могли обещать люди, посланные им, за эту любовь?.. Да, я не понял Ак-Бурхана до конца; да, я не во всем согласен с ханом Ойротом; да, я не уверен, что всех русских надо выгонять из Алтая! Но я верю, что Белый Бурхан и хан Ойрот хотят мне счастья, хотят, чтобы я жил лучше и богаче… Я не хочу больше говорить с тобой, поп, и отвечать на твои глупые вопросы! Отвези меня обратно в тюрьму и отдай Богомолу — тот солдат и знает, что мы все — скоты и нам надо бить морду!.. Ты разозлился, поп? Бей и ты! У меня шкура дубленая от русских плетей и плетей блюдолизов зайсана! Бей, не бойся.[206]
Рука Поспелова, действительно, сжатая в кулак и сломавшая карандаш, готова была рвануться к лицу Чета, чтобы ударить. Но сейчас она бессильно слетела со стола, потащив за собой листы бумаги… Он с трудом погасил в себе слепую ярость.
Послышался смех, похожий на плач. Это мотал головой отец Макарий, размазывая слезы, задрав на лоб свои золотые очки.
Чет ошибался, что надоел сытому и холеному попу своими вопросами! Не надоел, а напугал его! Раньше архимандриту и в голову не приходило, что инородцы, на которых он натыкался постоянно, так ненавидят всех русских, пришедших самозванно на их древнюю родину и установивших свои порядки и законы, которые не только непонятны, но и противны всему существованию оных!.. Впрочем, он говорил не только о русских, он и своих собственных зайсанов — отцов племен — не пощадил, обличая столь яростно и гневно!
«А Богомолов дурак! — Поспелов потянулся за своим видавшим виды саквояжем. — Подсунули ему! Да если бы игумен Никандр не выдрал этого пророка с мясом и кровью из рук бурханов,[207] то получил бы он его! — Архимандрит взял со стола толстенную папку документов, собранных с бора по сосенке, взвесил ее на руке. — Все тут расставлено и разложено! Пожелал бы к Плеве на прием, так тот бы этого дурака с кашей съел!..»