Всё это верно говорили отчасти, но такими бесцельными бесформенными балаканьями сбивали романов доклад, портили ему. И, проворно ходя по залу, чёрный, подтянутый, поворотливый, с холодной любезностью, он предлагал отцу и другим старейшим – начинать.
А как его делают – совещание, никто не знал. Шли к большому столу под синим сукном, и даже братья Мордоренки, даже Яков с платиновыми зубами, не лезли занимать первые места. С непривычной уступчивостью отнекивались, не вылезать бы вперёд, препирались не чтоб себя выставить, как обычно, а чтоб себя загородить.
И покашивались на Корреспондента.
Отец как хозяин вроде и начал – вот, мол, собрались, побалакаем, кто як розумие… Но председателя – не предложил избрать. Ждал Роман, может скажет: вот у сына – доклад. Не сказал.
Что ж, оставалось действовать самому. Два десятка несуразных, мордатых, бронзовых и красных сидели в развалистых креслах вокруг просторного стола и без стаканов, без игральных карт не знали, чем руки занять, даже угребали их с синего сукна. По виду раззявились, а ощущали себя неловко. И на обширном синем овале не было ни единой бумажки. Ни единой, кроме большого бухгалтерского тома перед Романом и маленькой книжечки перед корреспондентом. И уже две этих записных книги всех заставили насторожиться и поглядывать на Романа. И теперь, не ожидая больше, он поднялся, строго оглядел собравшихся и сказал:
– Господа. Для того, чтобы наше совещание было плодотворно, не покажется ли вам удобным, если я сделаю доклад, дам анализ главным хозяйственным проблемам, стоящим перед нами, и предложу практические действия, после чего вам будет удобно высказываться?
Да – захолонули все! Не ожидал никто: ведь вот, оказывается, среди нас какой говорун вырос! Да такие слова – тут может быть и знал только один штундист, на дальнем углу, с маленькой чёрной бородкой.
И этим молчанием, этим согласным растерянным бормотом расчистился без председателя путь докладу. Роман распахнул толстую книгу и, поглядывая туда, а то уже и не поглядывая, свободно, твёрдо выговаривал, то поворачиваясь вправо, то влево:
– Первая группа проблем – это цены на нашу продукцию, в первую очередь, конечно, на хлеб.
И иногда перешуршивая листами книги и там карандашом что-то отмечая и выделяя, рассказал экономистам и про хлеба, и про кукурузу, и про шерсть, что они сами знали хорошо, но сложить так бойко и быстро ни за что б не сумели. (Да у кого б это терпения хватило всё выписывать!) Возмутился Роман низкими твёрдыми ценами, но напомнил, что и на реквизируемый скот первоначально были поставлены слишком низкие цены, а когда настояли хозяева, то подняли их, и за пару быков стало платить государство 400 и 500 рублей.
Корреспондент стал записывать.
А Ирина чуть выглядывала из притворенной двери столовой.
– Вторая группа проблем – это цены на промышленные товары.
И вычитывал эти нынешние цены: на плуги, на молотилки, на лопаты. И так от этих цен все разжигались, что Чепурных прогаркнулся громовым басом:
– А город усэ хоче надармачка! Нэхай бы робылы, як мы робым.
И поддали ему:
– Нэхай бы мэньш на заводах бастовали, о тоди б и цины булы.
Но – слушали. Кто голову задерёт, а там примирительные летают пташки не пташки, люди не люди. Сам удивлялся Роман, как хорошо его слушали, и как удаётся его первый общественный опыт. И от удачи ещё ровней держался и ещё высокомернее говорил:
– Третья группа – это рабочие руки. Положение и без того уже было катастрофическое, вы знаете, но вот начинают забирать и ратников 2-го разряда до 40 лет. Через какие-нибудь месяц-два у нас всё производство остановится.
Широскулые молокане похлопали, похлопали веками: верно.
Крикнул Федос Мордоренко:
– Та розиряют хозяйство дотла!
– А ещё добавим и разврат труда: рабочие знают, что на них спрос, и работают хуже довоенного. Знают, что могут всегда уйти и найдут себе оплату выше.
Корреспондент записывал. (А ещё, когда приоткрывалась дверь в столовую, прислушивался туда. Тощий он был просто на редкость, тут среди экономистов похожего не было).
Слушали, не разбредаясь голосами и толками. Перед этими туземцами всегда свои преимущества зная, всё же удивлялся Роман, как сильно звучит его речь. Не давая вниманию рассыпаться, он приводил цифры, примеры, но не слишком много, и переходил к следующим проблемам: землевладельцам не дают государственного кредита, и потому, чтоб не останавливать производства, они вынуждены принимать любые условия рынка, любые цены, хоть в полное разорение себя, не имея возможности выждать лучших.
Тут многие закричали одобрительно. И всё увереннее видя себя их признанным ходатаем, Роман заключил так:
– Государству выгодно только среднее и крупное землевладение: большая отдача капитала и большее приложение труду. У крестьян нет средств, и они не могут поднять культуру хозяйства. Но и дворянское землевладение ведётся не лучшим образом: сами дворяне – белоручки, они коммерсанты плохие, а управляющие обкрадывают их и ведут хозяйство как чужое. Поэтому только экономисты представляют собой высший тип современного сельского хозяйства. И это должно понимать государство – и не должны забывать мы. Поэтому пришло время нам сменить язык с властями. Не ждать, как свалится, и не просить, а – потребовать. Напомнить, что такое мы для государства, сколько мы даём продуктов, – и потребовать!
Передались, передались совещанию – гордость его и обещательность, что именно он – сумеет потребовать. Осанились экономисты (а кто и губу отвесил), заважничали степняки, впервые услыхав, что они от властей – и вдруг потребуют! Как от своих конторщиков?
А Роман дальше всё точней предлагал: вынести постановление, выбрать уполномоченного, чтоб он снёсся с другими группами экономистов, а тогда от общего лица ехать на переговоры с властями и ставить условия. Рабочие руки? Если нет достаточно военнопленных, можно привезти рабочую силу с Востока или с Севера, у государства есть такая возможность, а нет – пусть сумеют. И пусть государство предложит экономистам кредит – не так, как нас грабит Волжско-Камский банк, под 8%. А хлебные цены если не будут установлены достаточно выгодные – экономисты имеют возможность вот с этой осени, сейчас, вообще хлеба не сеять или сократить посевы, а перевести силы и средства на то, что дает барыш. И уж конечно отказаться от белотурки, от гирки, раз государственными ценами они не выделяются.
С несомненным успехом он кончил. Обеспечено было ему избраться таким уполномоченным. И будет публикация в газете. Скромно сел. Из ириного золотого портсигара закурил. Посмотрел ещё в лица кой-какие.
Так уже пристроились слушать Романа, что когда он кончил свою резкую речь, закрыл тяжёлую книгу и сел – то как будто ждали, может он ещё что скажет, чтоб остальным полегче.
Поклацал Яков Мордоренко платиновыми зубами.
Кто-то вздохнул. Кто-то крякнул.
Мяснянкины очень важно бровями повели, друг на друга посмотрели, ничего не сказали.
Кому-то ещё говорить надо, что ли? Как его делать, это совещание? Вперёд не лезли, никто.
Ещё кресла были такие – для сиденья слишком удобные, вглубь-вглубь принимали, утопляли пяти-шести-семипудовое тело. А уж крышка стола подымалась чуть не к подбородку, много не поговоришь. А встать – так ещё трудней.
Хмурый маленький Третьяк положил было ладони на стол, упёрся, локти вывернул кверху, как надо бы при разговоре стоять-упираться, – нет, не осилил, остался сидеть.
Роман был так доволен собой, что упустил посмотреть лишь – на отца. Да и сидел отец по той же стороне, человек через двух, на него неудобно и шею крутить.
Да и никто от старшего Томчака не ждал: уж с сыном-то у них наверно сговорено, вместе думали.
Всю речь Романа Захар Фёдорович просидел молча, голоса не подавая. И когда теперь в два подлокотника упёрся, встал – тоже не поняли: может он по хозяйству распорядиться, обед проверить?
Нет. Так и остался стоять – дюж, не стар, не сгорблен, однако косточками кулаков упершись в надёжную, там под синим сукном, твердь дубового стола.
И было от совещания – только вот это положение тела, что он догадался стоять, когда все другие, хоть его не выше, сидят. А заговорил не громко, не звонко, на доклад Романа не похоже, а даже тише обыкновенного:
– Так-то так, хозяйва… На шерсть, та на скот, та на люцерну с пидсонухом мы пэрэкынуться можемо и два года пэрэбьемось. Выручка – будэ. А там, мабуть, и ця вийна набрыдлая закинчиться, нэ до Другого ж вона Прышестя… А тильки: як же вона кинчиться, хто б мэни насампэрэд сказав? Не прыдит ли Герман до Армавира?… Як мы ось зараз сговорюемось та хлиба нэ посиемо – то шо наша армия будэ на той год у рот пхаты?