каким-либо вниманием. Но Агеева они заинтересовали. Могу утверждать, что в этой акции с самолетом заключался вызов не только всему английскому обществу в целом, начиная с правительства и парламента, как о том кричат сейчас повсюду, но и вызов порядка более частного: Агеев решил хорошенько встряхнуть щенят, ухватив их за шиворот. Я это говорю тебе, мой друг, для того, чтобы ситуацию, в которую он нас вовлек, ты мог обдумать именно в этом аспекте. Тогда, возможно, ты, как и я, увидишь, что все происшедшее выглядит не столь двусмысленно, не столь грубо и не столь разрушительно. Напротив, демонстрация с самолетом носила, помимо прочею, воспитательный и, значит, созидательный, а не деструктивный характер. Пусть это соображение поддержит тебя.
Как-то Вилли поднялся ко мне в кабинет и спросил, не захотел бы я познакомиться «с нашим русским — ну, ты знаешь, эта вмятина на роллс-ройсе». Мы сговорились о ленче в субботу. Вилли довольно бездарно играл роль хозяина, Агеев довольно удачно подсмеивался над ним. Он оказался человеком с юмором. И, между прочим, это его свойство чуть не ввело меня в заблуждение, когда я услышал, что они с Вилли в воздухе и мой сын передает оттуда, сверху, эту их чудовищную декларацию: поначалу я решил, что все происходящее только забава двух шутников. Вполне в английском стиле, не так ли? Разве что несколько громоздко для нас, англичан: самолет, десятки корреспондентов, армада полицейских, врачей, пожарников. Но может быть, подумал я, это русский размах? Как теперь нам известно, я хорошенько ошибся.
Итак, мы сидели за кофе, Агеев живописал своих студентов, Вилли ерзал, потому что доставалось и ему, но не без удовольствия поглядывал при этом на меня, поскольку видел, что гость мне небезынтересен. Улучив момент, Вилли вскочил и, поощрительно сказав нам «ну, вы пока болтайте, убегу ненадолго», тут же исчез, так что я не успел спросить его, как он вообще представляет себе обязанности хозяина по отношению к гостю. Я что-то проворчал по этому поводу, уже когда дверь за ним захлопнулась, но Агеев, рассмеявшись, сказал: «О, да оставьте это: разве мы оба не понимаем, что свести нас друг с другом и было его целью?» Мне ничего не оставалось, как согласиться с ним. И тут я дал себе волю: «Молодежь!» — провозгласил я сокрушенно. Тебе хорошо известно, что могу я, или ты, или мы оба можем сказать по поводу молодежи. Сколько раз мы с тобою рычали по их адресу — по адресу Вилли, Беатрис и им подобным! Но рычали из-за забора, вот что я хочу сказать. На что-то в этом духе мне и указал Агеев. Говорил он примерно так: я согласен, что молодежь куда-то весело катится, — скорее всего, прямо в глотку дьявола; но почему вы, сэр, позволяете себе бездействовать? Разумеется, я отвечал, что со времен по крайней мере Честерфилда отцы ничего не могут поделать, как бы они того ни желали. Агеев, представь себе, так не думает. Он уверен, что на них можно влиять, и осуждает родителей и общество в целом за то, что молодые люди с юного возраста находятся вне влияния старших. Агеев убежден, что это говорит не о терпимости старших, а о нежелании родителей заботиться о детях слишком долго. Он говорил о равнодушии как об основном свойстве современного преуспевающего человека. «Ребенок — это этап, — сказал он. — Как через ряд сменяющих друг друга обстоятельств — школу, университет, службу в армии, ступени карьеры, — проходят и через женитьбу, через рождение и взращивание ребенка. Этот этап, как и все остальные, — хотят „проскочить“ — и быть сколь можно свободней. Не в его шестнадцать — так в восемнадцать лет ребенка можно сбросить с плеч, разве что давать ему сколько-то денег, а потом оставить что-то». Я спросил, не примитивна ли эта схема? Он ничуть не обиделся: «Конечно, примитивна, но я намеренно говорю так. Детей, конечно, еще и любят, но не настолько, чтобы лишние десять лет тратить на них свои нервы и время, продолжая вести их за руку сколько можно». Я сказал ему: «Вы консерватор, оказывается! И как вы, имея такие ужасные взгляды, ладите с этими телятами?» Агеев словно того и ждал: «Вот-вот, вы понимаете? Здесь-то и есть доказательство моей правоты: я, старший, влияю на них и, надеюсь, весьма активно, они же только этого и ждут от нас, от старших!» Я спросил: «Влияния — и только?» — «Нет, и действий тоже. Действий прежде всего». Так он мне ответил и добавил очень серьезно, даже мрачно: «Они дети. Найдется кто-то сильный и они пойдут за кем угодно. И это может оказаться Фюрер Второй». Я позволил себе усмехнуться: они же левые, пацифисты и защитники зеленых кущ и пестрых бабочек. «От левого до правого — один шаг. Если не меньше, — ответил Агеев. — Как там? Зло есть добро, добро есть зло», — процитировал он «Макбета». Его юмор как рукой сняло. Теперь я видел перед собой фанатика. Я осторожно спросил, что же за действия можно предпринять? И ты знаешь, Хьюго, что он ответил? «Я это обдумываю». Как тебе это нравится? Светская беседа разверзает бездны! Передо мной сидит, оказывается, Тот-Кто-Обдумывает. У меня мурашки пошли по спине. Я налил виски, включил телевидение. Появился Вилли. Словом, я спасовал и больше к теме нашей беседы не возвращался. Да и что бы я еще услышал? Ведь он тогда только обдумывал, понимаешь ли, Хьюго?!
Как я представляю, обдумывание заняло что-то около месяца. Это было время интенсивных бесед Агеева со своей паствой. Погода этой весной подгадала как раз для того, чтобы дать им возможность часами гулять по полям. Иногда они оказывались поблизости от нас, и Вилли заводил их в дом. Бывало, я, возвращаясь из Лондона, заставал всю команду в гостиной, и когда они, уже поздно вечером, собирались уходить, предлагал Агееву задержаться немного, — с тем, чтобы Вилли подвез его потом домой. Обычно Агеев с видимым удовольствием откликался на это. Так что мне трудно будет опровергнуть тех, кто захочет представить меня соучастником событий. Агеев потягивал виски, грел ноги у огня и, в общем-то, ничем не отличался от образцового английского джентльмена перед камином гостиной, если не принимать во внимание резкость его суждений и сам характер их, столь непохожих на те, какие можно услышать у нас за каминной беседой. Хотя Агеев и филолог, он глубоко погружен в проблемы правовых и социальных отношений внутри демократических обществ. Он говорит об ослаблении защитных функций демократии,