М. Гурьев, в своих воспоминаниях о духовном училище, в котором он обучался с 1852 по 1862 год (Русская Старина, 1909 г., N 9) рассказывает следующее: «По приходе всех учеников в класс, пред началом первого урока была общая молитва в особом зале; такая же молитва была там же и вечером, после четвертого урока, в 6 часов. На них утром и вечером пелись разные молитвы и церковные песнопения; продолжались они не менее четверти часа и были памятны нам по тем экзекуциям, какие в этом зале совершались. Жизнь учеников в этом училище проходила так тяжело, особенно в первые годы, что теперь становится непонятным — как мы могли переносить эту жизнь: да мы ли это были? Наше ли тело испытывало те истязания, порки и побои, каким ежедневно подвергали нас начальство и учителя за малейшие проступки, а иногда и без всякой вины. Начнем нашу речь с начальства и учителей училища. Смотрителей во время нашего пребывания в бурсе сменилось три: первый, при котором мы поступали в училище, был светский человек, страдал чахоткой и умер через год; второй — протоиерей, прослуживший 5 лет, и третий иеромонах С., оставшийся еще смотрителем после нашего перехода в семинарии. Все они были очень строгие, но особенно последний. Не лучше их были и два инспектора: один священник, учивший еще наших отцов и в их время запоровший до смерти одного из учеников. Дело это, по словам отцов, так в Лету и кануло; очевидно, местное начальство, боясь огласки и скандала, скрыло этот вопиющий и возмутительный случай. Другой инспектор был светский, маленький, худенький, но очень зоркий; меньше ста лоз не давал ученику, на которого он никогда не смотрел, а потому думал, что секут мимо, вследствие чего с первого года и определили такую порцию лоз.
При поступлении нашем с братом в 1-й класс учеников-товарищей оказалось 63, все моложе 10 лет. Мы были дети городского священника и явились в класс в гарусных рубашках, между тем как другие товарищи, дети сельских священников, бедных дьячков и пономарей, сидели в армяках или в грубых рубашках, а иные даже, если было лето, и босяком. Поэтому все товарищи с первого урока, должно быть из зависти, невзлюбили нас. Жизнь наша в училище сразу стала невыносимою: над нами смеялись, нам злорадствовали, называя нас «баричами», и часто без всякой вины били. В первый год учения нас не секли, так как мы учились хорошо, за что товарищи еще более нас ненавидели. Во второй год мы решились сойтись с товарищами, принося им из дому хорошие закуски, и таким образом мало по малу помирились, хотя без драк не обходилось и потом.
Порядок учения в нашем училище в то время был такой. Учителя всех классов для облегчения себя назначили каждый в своем классе так называемых «аудиторов» из лучших, по их мнению, учеников. Эти аудиторы утром, по приходе нашем в класс (для чего мы приходили за полчаса раньше срока), выслушивали наши уроки и отмечали наши ответы в так называемых «нотатах». Каждый аудитор выслушивал 5 — 6 человек и отмечал ответ наш в журнале. Если не давать аудитору хорошей закуски, то он часто и при знании урока ставил ns. Правды, значит, не было и между товарищами. По приходе учителей в класс аудиторы подавали им журнал. Иные учителя не брали даже «нотаты», так как до прихода учителя все отмеченные ns должны были стоять на месте своем на коленях. Некоторые из учителей прежде всего пороли стоящих на коленях, а затем уже занимались своим делом; были, впрочем, и более справедливые: внимая мольбам отмеченного, они выслушивали его, и если находили его знающим, то наказывали тогда самих аудиторов. Но такие случаи были очень редки в течение моего десятилетнего в училище обучения. К сечению мы как-то привыкали; пороли нас свои же товарищи; но это были люди отпетые: ничему не учились, старшие и учителя от них отказывались, и сидели они на последних партах. Мы называли их «секарями», а учителя — почему-то «каппадокийцами». Секли нас после утренней или вечерней молитвы в присутствии всего училища — за леность, за громкий смех в классе, за нечаянное разбитие стекла, за порчу вещей, за неявку по какой-либо причине в класс и т. п. Наказывали розгами часто и невиновных, по доносу так называемого старшего. Это был один из учеников IV класса, назначавшийся инспектором; их было всегда от 5 до 6. Должность их состояла в хождении по квартирам учеников младших классов, в слушании их уроков, в наблюдении за их шалостями; все это они записывали в выданные им журналы, даже тех, кого не заставали на квартире, и обо всем доносили потом инспектору. Аудитора можно было ублаготворить хорошей закуской; старшего же ничем нельзя было умилостивить: ни слезами, ни мольбами, разве только деньгами. Деньгами богатые ученики иногда подкупали даже учителей (хорошо помню один случай с учеником II класса Поповицким), приходивших иногда в пьяном виде и придиравшихся к богатым ученикам, с которых и брали деньги, вероятно, на водку. Иного ученика наказывали розгами три раза в день, несмотря на его заявление, что его уже секли два раза; на это учителя обыкновенно отвечали: «Не овес сеять». Иных секли по два раза в день и оставляли без обеда до 6 часов вечера. Были и такие случаи, когда ученик, вопреки приказанию учителя, ни за что не хотел ложиться под розги: упирался за парту, кусался; учитель такого ученика приказывал товарищам вытащить из-за парты, говоря: «Ребята, возьмите его». К стыду нашему находились охотники из секарей, вытаскивали ослушника на средину и тут распинали его, приподняв от полу на аршин, что учителя называли «Сечь на воздусех». Секли его два секаря с двух сторон, а иногда запарывали до бесчувствия, так что уносили его на место, а после урока сторожа или товарищи отводили его домой, где он лежал иногда неделю и более и не ходил в класс. За худое чистописание в 1 классе часто секли учеников розгами по рукам и заставляли потом опять писать. Могли хорошо писать вспухнувшие от розог руки? Чем руководились наши учителя в порках учеников, укажу следующие три случая (я их очень хорошо помню).
Был урок пения во II классе, а известно, что не все ученики способны к пению, и потому иные, и зная ноту, поют худо и вздорно. Спросил раз учитель пения одного из таких неспособных — пропеть «С нами Бог». Песнь эта по обиходу начинается с очень высоких нот, как известно. Лишь только ученик взял первую высокую ноту, весь класс так и грохнул от смеха, а первый ученик — громче всех. «Лоз!» — крикнул учитель, обращаясь к первому ученику: «Ты смеялся!». На заявление ученика, что смеялся весь класс, учитель ответил: «Ты громче всех. Ложись!». И влепил ему, несчастному, 150 лоз. По окончании порки ученик шел на свое место и долго горько плакал. К концу урока он немного успокоился и, увидав на парте муху, поймал ее и раздавил. Учитель, заметив это, записал в журнал «за мухоловство». На вечерней молитве в тот же день инспектор высек этого ученика уже за мухоловство в классе и дал ему опять 150 лоз.