Сахиб Джелял шутил и посмеивался, как делал всегда, когда принимал серьёзное решение.
— Белая Змея, — изволновался Молиар, — в опасности! — Он дёргался, трясся, и из горла его вырывались хлюпающие звуки, какие издают утопающие.
Он очень не хотел идти и пытался объяснить, почему:
— Зачем её вмешивать? Не надо! Прошу! Боже правый.
Но Сахиб Джелял опустил руку ему на плечо.
— Вспомни о Резван. Бедняжка! А ведь она думала тоже, что всё может. А что ей досталось, кроме мрака и плесени каменной могилы?
— Иду, иду!
— Приговор вынесен, — пробормотал чуть слышно доктор Бадма. — Нет хуже, когда приходится решать судьбы людей.
Потрескивал чуть слышно фитиль в лампе. Откуда-то из долины в раскрытую дверь доносился крик неведомой птицы: «Хук-хук!»
Внезапно доктор Бадма поднял голову и, смотря прямо перед собой, проговорил вслух:
— Ишикоч... гм? Молиар? Без ужасного волнения не может даже слышать имя её... Он её раб. Но, конечно, тут дело совсем не в том...— Видимо, смутная догадка пришла Бадме на ум.— А ведь он не всегда был Молиаром Открой Дверь! Сколько лет в Бухаре его знали солидным дельцом. А его деятельность... Заурядный человек так не смог бы работать. И иметь дела с эмирским правительством и даже с самим Музаффаром, а потом и с Алимханом. Быть своим человеком во дворце...
ГУРКИ УХОДЯТ
Бродяги они. Их семья: неутолимый волк,
пятнистый короткошерстый леопард и
гривастая вонючая гиена.
Аш-Шанфара
Нельзя сказать, чтобы гибель старейшины гурков особенно опечалила вождя вождей. Да и есть ли смысл в слове «печаль»? Такие движения души он подавлял в себе решительно и гордился, что преуспел в этом.
Старейшина — Старый гурк — был преданным и исполнительным слугой, насколько может быть исполнительным и преданным азиат-наёмник, которому аккуратно выплачивается отличное жалование по контракту. Собака привязана к хозяину, который её кормит. Но если говорить о привязанности, то таковую Пир Карам-шах полностью исключал. В горах и в пустынях предаваться подобным чувствам неуместно. Старейшина гурков, храбрый, решительный, молниеносный в действиях, всегда оказывал хозяину неоценимые услуги, более того — и Пир Карам-шах не мог этого не признать — не один раз спас его от гибели. Но что ж! Слуга на то и слуга, чтобы охранять, оберегать господина.
Теперь же Пир Карам-шах все чаще чувствовал досадное недоумение. Чаще, чем прежде, приходилось оглядываться через плечо, не подстерегает ли его какая-нибудь случайность или даже опасность. Раньше рядом стоял Старый гурк. За бе-зопасность своего хозяина он получал золотые соверены.
Сейчас Старый гурк, запеленутый в саван, совершал последнее путешествие по горным тропам Гималаев. А его господину приходилось все чаще поглядывать через плечо и все реже снимать ладонь с холодной, полированной рукоятки маузера. Гладкий, красный от горного ожога лоб вождя вождей рассекала вертикальная складочка — знак тревог и раздумий.
Впрочем, гурки остались. Гурки ходили за спиной, и так же, как и прежде, руки их лежали на прикладах отличных скорострельных винчестеров. Но остались гурки помоложе. Старики отпросились в Непал провожать к могиле своего старей-шину, а неопытные, молодые, известно, и стреляют хуже, и глаза у них смотрят не так зорко, и внимание их часто не там, где полагается быть вниманию слуг такого высокого и драгоценного господина, каким считался в горной стране вождь вождей. Он все чаще покрикивал на гурков, требуя от них повиновения и послушания.
Да, пожалеешь старейшину, достойного воина, бывало всегда готового за десяток желтеньких сражаться по приказу господина Пир Карам-шаха хоть со всем ми-ром. Да, очень не хватало Старого гурка, который воевал еще в траншеях Ипра в войну четырнадцатого года, все испытал и «мог расчленить волосок на сто волосков». Но что же поделаешь? Старейшину гурков, многоопытного воиня и преданного слугу, поджидала свежая раскрытая могила, а Пир Карам-шаху приходилось поглядывать все чаще и чаще, что там, за его спиной? Прислушиваться, не шепчутся ли молодые, с наглым огоньком в глазах, румянощекие гурки.
Вождь вождей не терялся и в более затруднительных обстоятельствах. Неуемная энергия его находила выход в бешеной деятельности. Всё шло по плану, всё удавалось, правда, с трудом, но удавалось. Его величество царь Мастуджа отложил в сторону свою печаль по Резван — не подобает мужчине печалиться по жен-щине, пусть даже родной дочери — и с довольной, скажем, угодливой, миной на дубленом козлином лице бегал по-мальчишески по двору, поторапливая шлепками своих жен-девчонок. Из кухни валили клубы дыма и распространяли далеко вокруг запахи жареного и вареного. Лошади стояли вечно в мыле, столько их гоняли по нелегким горным дорогам. Могучие, неповоротливые, лохматые яки-кута-сы бродили во дворе. Им предстояло тащить полевые пушки, застрявшие далеко на юге на переправе. Ящики и вьюки всё прибывали и прибывали.
День и ночь в михманхане в камине пылали стволы горной арчи, обогревая замерзших, заледеневших, только что спустившихся с перевалов суетливых, лукавоглазых, непонятной национальности людей. Зябко грели они руки у огня, а рядом с очагом сушились их киргизские войлочные бело-черные шляпы, азербайджанские каракулевые шапки, монгольские меховые колпаки, каракал-паксюие шугурме, огромные белуджские чалмы, персидские куляхи, европейского фетра шляпы, нелепо выглядевшие в горных дебрях, гигантские текинские папахи, индусские белые, отнюдь не греющие голые черепа шапочки, офицерские военные, времен российской империи, фуражки. Тибет и Хорасан, Мазар-и-Шериф и Индия, Франция и Синцзян, Бухара и Анкара. Кто только в те дни не присылал своих курьеров в забытый богом и людьми Мастудж, чтобы воспользоваться гостеприимством его нищего, но весьма величественного царя. Гулам Шо мог быть доволен — его михманхана, его покосившийся, сложенный на горной глине из красных шершавых глыб дворец-сарай превратился в место весьма важных встреч.
Теперь в тронном зале часто совещались, и всегда на почетном месте восседал в высокой, с алмазным аграфом чалме, в расшитом золотом и шелком гильгитском кафтане красноликий, с рассеченным складкой забот лбом, худощавый, зеленоглазый, жестокий вождь вождей. Он избрал своим уделом «внушать и повелевать».