Читать интересную книгу «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Феликс Кузнецов

Шолохов вносит в описание пейзажа нотки своеобразного психологизма, отнюдь не прямолинейно, но глубинно связывая пейзаж с естественным, органичным движением крестьянской земледельческой жизни. Когда мы читаем: «На юг текла из-под конских копыт накатанная дорога... Мелькали сбочь конских ног филейные петли заячьих следов. Над степью наборным казачьим поясом-чеканом лежал нарядно перепоясавший небо Млечный путь» (3, 193), — мы понимаем, что рассказ ведется через восприятие природы не просто земледельцем, но казаком.

Перекличку тех же мотивов мы слышим и в «Поднятой целине»:

«Искрятся пустынные окрестные бугры, осыпанные лебяжьим пухом молодого снега. В балках, на сувалках, по бурьянам пролиты густо-синие тени. Почти касается горизонта дышло Большой Медведицы» (6, 142);

«На западной окраине неба тускло просвечивали звезды, молодой согнутый сагайдаком месяц золотой насечкой красовался на сизо-стальной кольчуге неба» (6, 322).

Это «дышло Большой Медведицы», кочующее из «Донских рассказов» в «Тихий Дон» и оттуда — в «Поднятую целину», этот «наборный казачий пояс-чекан» Млечного пути и «золотая насечка» месяца на «сизо-стальной кольчуге неба» уже могут считаться опознавательными знаками шолоховской прозы.

Вчитаемся, к примеру, в классические строки:

«В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишневой коры поднимается с пресной сыростью талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега, из-под мертвой листвы земли.

Тонкий многоцветный аромат устойчиво держится над садами до голубых потемок, до поры, пока не просунется сквозь голызины ветвей крытый прозеленью рог месяца, пока не кинут на снег жирующие зайцы опушенных крапин следов...

А потом ветер принесет в сады со степного гребня тончайшее дыхание опаленной морозами полыни, заглохнут дневные запахи и звуки, и по чернобылу, по бурьянам, по выцветшей на стернях брице, по волнистым буграм зяби неслышно, серой волчицей придет с востока ночь, — как следы, оставляя за собой по степи выволочки сумеречных теней» (6, 7).

Не нужно обладать утонченным языковым, эстетическим слухом, чтобы сказать: это, конечно, не Крюков. Но откуда эти строки — из «Тихого Дона»? Из «Поднятой целины»? Они могли бы в равной степени принадлежать как тому, так и другому произведению Шолохова. С них начинается «Поднятая целина». В них, как в капле воды, отразилась единая поэтика природы, характерная для прозы Шолохова и совершенно чуждая Крюкову.

Обратим внимание на этот троп: «серой волчицей придет с востока ночь». Страстный охотник, рыболов, влюбленный в природу и отменно знающий ее, Шолохов воспринимал природу как живую; в его прозе флора неотделима от фауны, она населена птицами, рыбами, зверьми. Этого совершенно нет у Крюкова, в рассказах которого редко-редко мы услышим кваканье лягушки, трели соловья или пение жаворонка... Живое начало в его рассказах лишено конкретики: «Какая-то одинокая птица где-то там, в высоте издавала монотонный, тихо скрипящий звук...» (128); в голых ветвях слышно «монотонное чиликание какой-то серенькой птички» (389); «Звонко сверлили воздух короткими коленцами какие-то таинственные, маленькие водяные жители» (398).

В описаниях природы у Шолохова подобный подход невозможен: его ви́дение природы всегда конкретно, зримо и предметно. Его природный мир, в отличие от крюковского, населен не некими «таинственными маленькими жителями», но жителями вполне реальными. Соотнесенность жизни людей с миром реальной природы пронизывает прозу Шолохова. Вспомним шолоховскую характеристику Митьки Коршунова: «...топтал Митька землю легкими волчьими ногами, было много в нем от звериной этой породы...» (3, 74) и соотнесем ее с картиной из первой книги «Тихого Дона», когда возвращаясь, после принятия присяги в родной хутор, Григорий Мелехов и Митька Коршунов увидели перебиравшегося через Дон волка:

«Серый, как выточенный из самородного камня, стоял зверь, палкой вытянув хвост. Потом торопко скакнул в сторону и затрусил к талям, окаймлявшим берег» (2, 167).

А вот встреча Макара Нагульнова с волчицей в первой книге «Поднятой целины»: «Потревоженная его шагами, из бурьянов на сувалке поднялась щенная волчица. Мгновение она стояла, угнув лобастую голову, осматривая человека, потом заложила уши, поджала хвост и потрусила в падину. Черные оттянутые сосцы ее вяло болтались под впалым брюхом» (6, 298).

В прозе Шолохова степь, в отличие от прозы Крюкова, населена зверьми, чья «индивидуальность» охарактеризована художником столь же ярко, как и индивидуальность людей. Направляющийся в Гремячий Лог Давыдов видит «холодное солнце, величественный простор безмолвной степи, свинцово-серое небо у кромки горизонта и на белой шапке кургана невдалеке — рдяно-желтую, с огнистым отливом, лису. Лиса мышковала. Она становилась вдыбки, извиваясь, прыгала вверх и, припадая на передние лапы, рыла ими, окутываясь сияющей серебряной пылью, а хвост ее, мягко и плавно скользнув, ложился на снег красным языком пламени» (6, 16).

Читая подобные строки, нельзя не вспомнить о цикле охотничьих рассказов Шолохова, которые он написал в 30-е годы, но не успел их напечатать до войны; рукописи их пропали вместе со всем его архивом в военные годы. Охотничьи приметы, волчьи, лисьи следы, как и «петлистые стежки заячьих следов» — органический природный знак шолоховской прозы, равно как и его знание богатейших рыбных кладовых Дона, описываемых им со страстью «истованного» рыбака.

«На яме, против Черного яра, в дремах, — читаем мы в “Тихом Доне”, — на одиннадцатисаженной глубине давно уже стали на зимовку сомы, в головах у них — одетые слизью сазаны, одна бель моталась по Дону, да на перемыках шарахала сула, гоняя за калинкой. На хрящу легла стерлядь. Ждали рыбаки морозов поядреней, покрепче, — чтобы по первому льду пошарить цапками, полапать красную рыбу» (3, 69). Такие познания о речном дне может иметь только рыбак!

А у Крюкова: «А рыба-то, рыба-то как играет на заре!» (378) — восклицает автор. Какая рыба? Неизвестно. В рассказах Крюкова не поименовано ни одной рыбешки, которая водится если уж не в Дону, то хотя бы в его родной речушке Прорве, о которой не раз говорится в его рассказах.

Глубоко и всеобъемлюще знает Шолохов мир пернатых, — человек, много часов проводивший наедине с природой. Такого знания не было, да и не могло быть у Крюкова, об охотничьих и рабочих пристрастиях которого ничего не известно. В его рассказах мы встречаем «заливистую трель лягушек» (67), слышим «коленца и трели жаворонков» (385), наблюдаем, как «звенят-перекликаются... малиновки и какие-то еще неведомые пичужки» (442). На этом орнитологические наблюдения Крюкова заканчиваются. Когда Шолохов пишет о «пичужках», он находит для них другие неожиданные, свежие и точные слова: «Над пашнями — солнце, молочно-белый пар, волнующий выщелк раннего жаворонка да манящий клик журавлиной станицы, вонзающейся грудью построенного треугольника в густую синеву безоблачных небес» (6, 206) — это «Поднятая целина».

«А весна в тот год сияла невиданными красками. Прозрачные, как выстекленные, и погожие стояли в апреле дни. По недоступному голубому разливу небес плыли, плыли, уплывали на север, обгоняя облака, ватаги казарок, станицы медноголосых журавлей. На бледно-зеленом покрове степи возле прудов рассыпанным жемчугом искрились присевшие на покос лебеди. Возле Дона в займищах стон стоял от птичьего гогота и крика. По затопленным лугам, на грядинах и рынках незалитой земли перекликались, готовясь к отлету, гуси, в талах неумолчно шипели охваченные любовным экстазом селезни. На вербах зеленели сережки, липкой духовитой почкой набухал тополь. Несказанным очарованием была полна степь, чуть зазеленевшая, налитая древним запахом оттаявшего чернозема и вечно юным — молодой травы» (7, 277—278), — это уже «Тихий Дон».

Как видим, «молодая трава» для Шолохова — не некий обобщенно-стертый романтический образ, но предметная и конкретная реальность.

Крюков же, как правило, ограничивается самой общей характеристикой красоты степи: «какая-то душистая трава»; «пестрый узор» из трав, пурпура и бирюзы. Из конкретных названий трав и цветов, составляющих этот «пестрый узор», в рассказах Крюкова обнаруживается лишь полынь, «цветок лазоревый» — тюльпан, кроме того, «голубели подснежнички на своих нежных, зеленовато-коричневых стебельках, и развертывались золотые бутоны бузулучков» (386). И это — все.

В «Тихом Доне» и «Поднятой целине» — совершенно иная степень зоркости в видении природы, иная степень детализации. Вспомним описание травы на могиле Валета:

«Через полмесяца зарос махонький холмик подорожником и молодой полынью, заколосился на нем овсюг, пышным цветом выжелтилась сбоку сурепка, махорчатыми кисточками повис любушка-донник, запахло чебрецом, молочаем и медвянкой...» (3, 597).