Марыси! (Про себя она называла ее Татьянкой.) Так, чтоб, переступив порог, Марыся сразу почувствовала: здесь она дома. Кате не приходило в голову, что Марыся может и не остаться с ними.
И вот Климушина, не умевшая просить для себя даже того, на что права ее были бесспорны, стала добиваться другой квартиры. И, несмотря на жесткий лимит жилплощади в Оцке, добилась двухкомнатной, отдельной.
Надо было переезжать, устраиваться. Надо было обновить многое из мебели, из вещей, из того, с чем Катя и Анатолий давно сжились, к чему привыкли, что опять же устраивало их, но не могло, так считала Катя, устроить Марысю.
После работы Катя металась по магазинам, выбирая, выискивая, что подешевле, покрасивее. А вечерами строчила на машинке занавеси, простыни, пододеяльники — шить самой, она давно убедилась в этом, было выгоднее, чем покупать готовое.
Она так изменилась, расцвела, что многие, не прослышавшие еще о переписке с Марысей, подметив в Кате это — искрящееся, допытывались:
— Романовна! Ты, часом, не влюбилась ли?!
Катя не отрицала, не объясняла, только посмеивалась. Она и впрямь давно уже не чувствовала себя такой молодой и сильной.
Время шло. Не шло — летело. Приближался день Марысиного приезда.
А пока что почтальон исправно носил письма. Писала Марыся. Отвечал Толя — Катя делала лишь небольшие приписки.
«Ждем тебя, детонька! Одевайся потеплее в дорогу — нынче зима у нас холодная».
А заканчивала обычно так: «В письме всего не напишешь, приедешь — наговоримся».
Кроме Кати и Анатолия, Марысе писали Катины подруги: Зина, Оля. Другие женщины, пережившие Освенцим.
Спрашивали Марысю о своих детях. Объясняли приметы. Сообщали имена. Аккуратно выписывали номера: свои и детей.
Марыся горячо откликалась на эти письма.
Она и поныне поддерживает связь с ребятами, что вместе с ней воспитывались в доме ребенка. Знала о судьбах тех, кого взяли в польские семьи.
Конечно, она могла помочь матерям, разыскивавшим своих детей. И хотела помочь им. Чувствуя это, матери с нетерпением ждали ее приезда.
Марыся писала часто. По письмам видно было, как она сомневается. И как надеется.
Она подробно описывала свою внешность: «Извините, но я еще раз напишу вам о себе. Я имею серые — не чисто серые, но при этом коричневые глаза. Волосы у меня темно-светлые… (Наверное, она хотела написать: „темно-русые“?!) Лицо круглое и характеризуется тем, что я имею дольную челюсть, выдвинутую немного вперед. Я имела это с детства, мать должна помнить это».
Дольная, то есть, видимо, нижняя, челюсть выдвинута вперед? Катя не помнит, чтобы у Татьянки так было! Но ведь это могло произойти с годами?!
«Может быть, мать помнит еще какие-либо особые приметы?!» — допытывалась в письмах Марыся.
Одну Катя помнила: шрам. У Татьянки на левой щечке был небольшой, но глубокий продольный шрам.
Когда она, Катя, с Татьянкой на руках бежала от карателей с переправы, то поскользнулась. И Татьянка щечкой наткнулась на обломанную острую ветку. Очень шла кровь. Татьянка вся перемазалась в крови — рана оказалась глубокой. А когда она зажила — остался шрам.
Об этом Катя не написала Марысе. Не решилась! Мало ли что! Прошло уже столько лет. Шрам-то ведь мог и зарасти!
Марыся просила, чтобы Катя и Анатолий прислали ей свои фотографии.
Они послали. Сфотографировались вдвоем и послали. И Марыся прислала им свою.
Славненькая, очень славненькая дивчинка глядела на Катю с этой фотографии. Сидела, непринужденно опершись на руку. Улыбалась кокетливо, задорно.
Что по фотографии поймешь? Но казалось Кате, будто росчерком широких бровей, и разрезом глаз, и овалом лица Марыся напоминает Толю.
И Марыся писала в очередном письме:
«Дорогие мои! Спасибо за фотокарточку! Она принесла мне большую радость. Я долго разглядывала ваши лица. Мне кажется, что я подобна до тебя, Толек». И тут же оговаривалась несмело: «Не знаю, правда ли это?!»
Письма от Марыси шли регулярно, становясь постепенно все откровеннее. Все теплее.
Теперь уже Катя не могла бы прожить без этих писем, — словно дух Марыси, легкий, светлый, веселый, да, веселый, несмотря на все, что ей довелось пережить, входил вместе с письмами в Катин дом.
Марыся подробно писала о себе.
«В 1947 году пошла в школу. Была восприимчивым, живым ребенком и этим справляла много неприятностей своим воспитателям. После школы поступила в техникум — этим мое образование закончилось. Теперь работаю на заводе, зарабатываю 1300 злотых. Не знаю, сколько это есть в переноске на русский рубль, но могу сказать: на жизнь хватает».
В каждом письме Марыся просила: «Толек! Если что интересует тебя и мать, спрашивайте. Я буду стараться отвечать».
И не без юмора добавляла: «Только боюсь, вы будете иметь большую возможность посмеяться из моих знаний русского языка».
Теперь она не раз шутливо напоминала Толе, что он — ее старший (!) брат.
«Может, хочешь что советовать мне?! Буду подчиняться».
Спрашивала:
«Интересно, как вы с матерью себе представляете меня? Может, я вам не так понравлюсь?!»
Все еще робко, по-прежнему в третьем лице, но Марыся уже называла Катю матерью.
Однажды Толя написал ей, что мама часто плачет над ее письмами. Видно, это растрогало Марысю.
«Зачем плачет мама? — допытывалась она. — Прошу тебя, напиши мне, что есть причиною ее горя?! Я хотела бы поступать так, чтоб никто от меня не плакал».
Но вскоре, прорвавшись сквозь свою сдержанность, Марыся сама прислала полное грустных признаний письмо. Она писала о том, что в «день мертвых» люди в Польше несут цветы на могилы, где захоронены их близкие. Вот и она в этот день, думая о своих близких, не зная, где их могилы, ходила ставить свечи в костел.
«Я думала, что вас нет в живых и я никогда не увижу вас… Много родителей приезжали за своими детьми в наш дом, только меня никто никогда не спрашивал».
Марыся писала, что часто бывает в Освенциме. «Оттуда начинались все ниточки моей жизни. Но и там не могла я узнать, что сталось с вами… Я думала… может быть, вы погибли в лагере?! А иногда думала: может, нет — не погибли. Может, они совсем близко от меня, только я их не знаю, и они не могут узнать меня. Может, они возвращаются из Освенцима тем же поездом, что и я. И как я для них, оставили в лагере цветы для меня. Думают, может, что там есть моя могилка… Но судьба пожалела нас. Мы живы. Мы будем вместе… Дроги мои! Я так тяжело переживаю эти счастливые дни», — признавалась Марыся.
В конце декабря Марыся сообщила:
«Это