Читать интересную книгу Исповедь преступника - Александр Дюма-сын

Я был близок к сумасшествию.

И вот однажды я откровенно излил душу в письме к моему благодетелю и учителю, г-ну Рицу-отцу. То был отчаянный вопль погибающего человека, и в ответ я получил твердое и ласковое слово участия. Он указывал мне на долг относительно сына, умолял не следовать примеру моего собственного отца, которого я не раз в былое время упрекал и осуждал за эгоизм. С отеческой строгостью укорял он меня в недостатке веры, в преступной бесхарактерности, говоря, что у всякого свой крест, что все человечество страдает, и я не смею воображать, что мои страдания исключительно невыносимы.

«Жалок тот человек, для которого любовь женщины — все! — заканчивал старик свое письмо. — Я был о вас лучшего мнения, считал вас выше обыкновенных пошляков. Как! Презренная женщина украла вашу волю, ваш гений, способность к труду, ум? Надеюсь, что вы на себя клевещете, дитя мое. Удержать вас от самоубийства я, конечно, не могу. Если все, что я сказал вам, не произведет на вас впечатления — умирайте. О сыне вашем я позабочусь, но за уважение его к вашей памяти не отвечаю. Однако, прежде чем вы решитесь на невероятный поступок — убить себя из-за измены гадкой женщины, — я потребую от вас услугу, если вы считаете, что я заслужил это. Снимите для меня копию с «Моисея» Микеланджело. Это мечта моей жизни — иметь копию с великолепного произведения моего любимого скульптора! Тут вам не потребуется вдохновения, которого, вы уверяете, что лишились. Немножко терпения и доброй воли — и вы осчастливите меня! Целую вас и надеюсь, что просьба моя будет исполнена!»

С каким трогательным лукавством добрый учитель заставлял меня отложить мысль о смерти! Сколько горячего участия и любви слышалось в его отеческих упреках и воззвании к моему долгу!

Я ответил немедленно:

«Люблю вас, как отца! «Моисей» будет у вас; принимаюсь за него, не откладывая».

Я горячо принялся за работу и, не отрываясь, трудился чисто механически в течение двух недель. Мысли мои начали проясняться: я приходил в себя. Неужели я спасен? Неужели я все забуду и сделаюсь нормальным человеком? Если это чудо совершится, как благодарить мне Бога?!

В таком духе написал я г-ну Рицу, принося ему горячую благодарность за мое исцеление и радуясь, что живу и интересуюсь моей работой, которая быстро приближается к концу.

Так прошла еще неделя. Я ликовал…

Раз утром получаю письмо:

«Опять новость, дружище: жена твоя вернулась, вероятно, с золотых приисков из Калифорнии! Купила роскошный отель, со всей обстановкой и редкостями, помнишь баснословный дворец графа Аттикова? Ну, вот, этот самый.

Два с половиной миллиона заплатила чистыми деньгами и водворилась. Экипажами и лошадьми доводит всех до столбняка, принимает немногих избранных, ездит в оперу — красавица по-прежнему. «Королева-мать» неизменно торчит возле нее, карикатурна, как и всегда, но разукрашена бриллиантами. Покровителя возле нее нет. По крайней мере, не на кого указать. Толкуют о каком-то принце, приезжающем инкогнито в Париж для свиданий. Словом, тысяча и одна ночь! Считаю долгом уведомить тебя обо всем этом, на случай если вернешься в Париж. Между вами воздвигнута окончательная преграда: слава Богу! Ее все знают под именем графини Изы Доброновской — скоро и прежние знакомые забудут, что эта особа носила твое имя».

Новость эта не так взволновала меня, как можно было опасаться. Я решил не двигаться с места, пока не кончу «Моисея».

Неделю спустя получаю другое письмо:

«Иза пишет мне, что ей необходимо переговорить со мной по чрезвычайно важному делу. Отправляюсь. Любопытно знать, что ей понадобилось. Подробности опишу.

Константин Риц».

Проходит неделя, другая, третья — гробовое молчание.

«Моисей» мой почти готов.

Вдруг письмо с незнакомым почерком:

«Продолжайте слушаться советов вашего «единственного» друга Константина. Только знайте, что он возлюбленный вашей жены».

XLIII

Чаша переполнилась.

Я позвал слугу, велел наскоро уложить необходимые вещи в маленький чемоданчик и, взглянув в последний раз на неоконченную фигуру пророка, уехал во Францию, не зная зачем, но предчувствуя нечто роковое, бесповоротное.

Четыре дня и четыре ночи не произнес я ни одного слова в дороге; ел, пил и двигался как автомат и почти ни о чем не думал. Словно посторонняя воля управляла моими действиями, толкала меня вперед.

В шесть часов утра я приехал, остановился в «Парижской гостинице», переоделся и пошел к Константину.

При виде меня друг мой изменился в лице. Однако подошел и обнял меня.

Я вынул из кармана анонимное письмо и подал ему.

— Это правда! — произнес он, прочитав письмо.

— Ты ее… возлюбленный?

— Я был ее другом в течение одного дня… Богу известно, что мне и в голову это не могло явиться! Но ей пришло. Месть! Все равно я поступил гадко. Теперь я тебя понимаю, друг мой! Она околдовала меня! Змея… На следующий день опять являюсь: не принимают. Два, три раза — та же история. Хочешь верь, хочешь нет, но я был влюблен в нее в течение этих трех дней! Будь она моя жена и измени мне…

— Что же бы ты сделал?

— Не знаю!

— Убил бы ее?

— Может быть.

— Видишь, я сильнее тебя!

— Согласен. Ты сердишься на меня?

— Нет. Жаль только, что у тебя не хватило храбрости признаться мне во всем письменно!

— Порывался сам ехать в Рим, рассказать тебе…

— Ну?

— Ну… и остался! Ты зачем вернулся?

— Вот вопрос! Вернулся, да и все.

— Совсем?

— Совсем. До свидания.

— Куда ты?

— К твоему отцу.

— Значит, скоро увидимся.

XLIV

Я прямо отправился в знаменитый отель Аттикова. Позвонил. Массивная дверь бесшумно отворилась. Двойной звонок швейцара возвестил в бельэтаж о приходе посетителя.

Лакей в великолепной ливрее вышел мне навстречу.

— Барыня дома?

— За городом, сударь.

— Скоро вернется?

— Должно быть, сегодня. Не угодно ли записаться?

— Хорошо.

— Старая графиня живет с дочерью? — спросил я.

— Нет-с, рядом. Но они за городом с барыней.

— Прекрасно. Дайте перо и бумагу.

Я вошел в переднюю и написал на листе бумаги:

«Ждите меня вечером».

Подписался и, вложив записку в конверт, велел лакею передать.

Куда деваться до вечера?

Я пошел к вам, милый друг. Рассказал вам положение вещей и спросил, чем и как ограждает закон мужа в таких случаях. Вы объяснили мне, что закон предоставляет мужу право разъехаться с женой, а если застанет ее на месте преступления, то может запереть ее в тюрьму на год или на два. Имя, свободу, попранное чувство — закон вернуть бессилен. Одна смерть может разлучить нас.

До вечера оставалось еще много времени. Дело было в конце апреля… Не отправиться ли в тот загородный дом, где я провел когда-то счастливый медовый месяц?

Так я и сделал.

Много часов пробродил я по знакомому парку, подошел к развесистой иве над рекой, посидел под соснами, жадно вдыхая тот воздух, которым мы упивались когда-то вдвоем…

В десять часов я снова звонил у массивной двери отеля. Тот же лакей, только на этот раз в парадном костюме, ввел меня в гостиную, проведя предварительно по анфиладе роскошных комнат, устланных коврами и освещенных точно для праздника.

Перед зеркалом стояла дама и небрежно поправляла смявшуюся прическу. Это была старая графиня.

Одетая в строгое, серое платье, с бриллиантовыми кольцами на пальцах, она имела не совсем неприличный вид. Такого сорта мамаши бывают обыкновенно неприличнее…

— Здравствуйте, дитя мое, как поживаете? — просто встретила она меня, точно и знать не знала о том, что произошло между ее дочерью и мною.

Я был ошеломлен таким приемом.

— Благодарю вас, сударыня, недурно! — отвечал я, сам не зная, что говорю.

— Вы уже были утром?

— Да, был.

— Мы ездили за город. Только что вернулись. Сейчас Иза придет — одевается. Пыль ужасная, и ветер такой сильный. Вы из Рима?

— Да.

— Я была там сорок лет назад с покойным отцом. Совсем вернулись в Париж?

— Сам еще не знаю.

— Занимались там много?

— Нет, мало.

Передаю наш разговор буквально!

Еще минута, и я бы не утерпел спросить старуху, смеется она надо мной? Но вошла Иза.

Предоставляю вам судить о состоянии моего сердца!

— Вот и дочь моя! — торжественно произнесла графиня и встала, как при входе королевы. Поступь, движения, легкий поклон головой и милостивая улыбка — совсем королева! Выражение лица надменное, туалет из белой шелковой материи, домашнего фасона, с длинным шлейфом. Отсутствие золота и драгоценностей.