на нас поперли, но нет, они на радостях орали. От сердца у меня отлегло.
— Погодите! Перестаньте орать! — взвизгнула девочка. — Всем замолчать!
Стихло.
— Если вы не враги Архипа, почему и вы не радуетесь?
— Мы не радуемся? Покажите такого, кто больше нас рад?!
— Тогда почему не кричите со всеми вместе?
— Кричали. Как не кричать! — сказал я, но в это уже никто не верил.
— Ни с места! — приказала нам девочка.
…Уж слишком они были близко. В руках у одного был длинный, отточенный кол. Держать кол, видно, было ему не по силам, и он пристроил острие кола мне на ремень.
Ну и остер был кол!
Девочка отвела в сторону трех взрослых парней. Они пошептались и вернулись обратно.
— Сейчас увидим, рады вы или нет! Давайте петь вместе с нами!
Один совсем сопливый мальчонка взмахнул рукой — тоже мне регент хора, — и они затянули… Это была та самая песня, которую по утрам Табагари заставлял петь родителей этих чертенят, где в конце каждой строфы обязательно был «Архип» и троекратный «полихронион».
Слов этой тарабарщины ни я, ни Дата не помнили, а они все пели, и я почувствовал, как постепенно они начинают злиться и вот-вот опять на нас кинутся. Я прикидывал и так, и этак, как быть, что делать, голова разламывалась, а острый кол, что покоился у меня на ремне, потихоньку стал входить мне под ребро. Не переставая петь, без лишних слов они отправляли нас в лучший мир.
— Не знаем мы этой песни, — заорал я, — научите сперва и будем петь вместе.
Заткнулись. Сели мы в кружок как добрые друзья и стали разучивать псалом. Ничего трудного в нем не было. Хромой Табагари сочинял псалмы по уму своей паствы. Мы быстро выучили его. Ребятишки стали в строй, нас поставили в голове, выбежал бесенок, похожий на шмеля, зажужжал, как Табагари, и мы двинулись. До усадьбы шли с песней и выкрикивали имя Архипа. У ворот нас заставили трижды выпалить «полихронион» и, представьте, отпустили. Мы вошли к себе в комнату и упали на кровать. Пока нам было туго, Дата хоть и был начеку, но смех то и дело разбирал его, а как остались мы одни, он помрачнел и замолк.
— До чего докатиться, — сказал я, — ушел в абраги, чтобы от солдатчины отвертеться, и на тебе, заставили маршировать и петь.
— Уйдем отсюда, Мосе-батоно, а то они и землю заставят нас копать, — Дата явно не шутил.
Мы долго не могли прийти в себя. Из чахлых домишек доносились песни, треньканье пандури и дробь доли. Это тянулось до самой ночи.
— Сегодня — что? У кого-нибудь день ангела или святой какой? Чего это все развеселились? — спросил Дата Асинету.
— Какие там ангелы и святые?
— А что с ними?
— Ничего! Оттого и поют.
Мы проглотили по куску хлеба, заснули и спали, пока ведьма Асинета не позвала нас к хозяину.
Дата поднялся неохотно, да и я тоже, но отказываться было нельзя.
Сетура возлежал на тахте, в своих пестрых подушках и мутаках. Возле него на скамеечке примостился Табагари с книгой на коленях. Это была та самая книга, из которой Сетура вычитывал утром толкования имен Абеля и Архипа. Табагари переворачивал страницы и что-то зудел своему повелителю. Сетура знаком пригласил нас сесть и обождать. Табагари — то ли ушел с ушами в свой талмуд, то ли за людей нас не считал, — но даже головы не поднял, когда мы вошли, а все шуршал страницами и талдычил себе под нос. Никто не предложил нам ни поесть, ни выпить. Оставалось только слушать Табагари.
— Ефимий значит добрый, — читал Табагари. — Это годится. Мелентий по-гречески будет заботливый, вот оно что, Вукол? Волопас. Это нам не надо. Ты и так табунщик, пастырь волов. Полиевкт… Хорошо… означает желаннейший… И Доментий годится — миротворец… Авессалом — еврейское имя — отец мира… Тихон — воистину хорошо! Очень, очень хорошо. Означает приносящий счастье. И вот еще одно… Каленик — блистательно победивший. Всего, значит, семь получается. Больше и не надо: Ефимий, Мелентий, Полиевкт, Доментий, Авессалом, Тихон и Каленик. Оставим их?
— Оставим.
— Сперва пусть запомнят имена, а после открою значение. Разом все равно не осилят. Пусть пока что зубрят.
Сетура поднял руку, благословил. Когда Табагари ушел, Сетура сказал:
— Человек, взявший на себя заботу о народе, не должен знать ни сна, ни отдыха. Я приметил, некоторые моим попечительством стали злоупотреблять. Это так оставлять нельзя. Других за собой потянут, и все попадут в беду. Что в таком случае делать? Надо их прижать — вот что. Всех разом. У Какошки Табагари они живо выучат все имена, а после он их смыслу обучит. Надо самому придумать, чем занять ум своих людей, а то они без тебя найдут и неизвестно, какие еще накличут на себя несчастья.
Меня от его разглагольствований уже мутило, и, чтобы что-нибудь сказать, я выдавил из себя:
— А не спросят ли твои люди у Табагари, зачем им эти имена учить?
— А зачем им спрашивать? Он им наперед объяснит. Все эти имена — мои. Мало меня называть Архипом. Только зайдет речь обо мне — изволь все восемь имен назвать. Вот оно как.
— Я должен принести свои извинения, — поднялся Дата, — дурное самочувствие заставляет меня пойти отдохнуть.
Уйти вместе с Датой я не рискнул — боялся, Сетура разозлится. Просидел я у него довольно долго и ушел за полночь. Когда я обогнул дом и подошел к нашему балкону, то увидел Дату, который в накинутой на плечи бурке сидел, прислонясь к перилам, на ступеньках и смотрел в небо.
Я заснул сразу и не знаю, когда лег Дата. Чуть свет нас подняли удары колокола и суета во всем доме. Мы не стали дожидаться прихода Асинеты, оделись и вышли во двор, который быстро заполнялся народом, тут же выстраивавшимся в шеренги. Явился Како Табагари, поднялся на свой пень и, отбарабанив положенные молитвы, возвестил о семи именах, которыми отныне будет именоваться «отец и кормилец». Кто их не выучит, будет иметь дело с самим кормильцем, — пригрозил он. Во дворе долго молчали.
— Помоги выучить, а то пропадем! — прорезался у кого-то голос.
«…который есть Архип», — как это скажете, так стойте, дальше слушать, меня!
— Даритель же хлеба нашего насущного, отец наш святой и благороднейший, который есть Архип… — прогудела толпа и смолкла.
— А дальше будет так: Ефимий, Мелентий, Полиевкт, Доментий, Авессалом, Тихон, Каленик и, как прежде, «да здравствует во веки веков».
Ничего не получалось. Не