class="p1">И опять о «Современных записках», о Горьком, о французской литературе, о Риме…
А беленькая девочка ходит вокруг, говорит что-то, убеждает. Кто-то, наконец, прислушался:
— Перейти надо на ту сторону через мостик. А то поезд подойдет, вы заспешите, побежите и опоздаете.
На другой день в магазине два трехстворчатых зеркала отражают стройную фигуру Z. Маленькая продавщица с масленой головой и короткими ногами накидывает на нее одно платье за другим. На стуле, чинно сложив ручки, сидит белая девочка и советует.
— Ах, — мечется Z между зеркалами. — Вот это прелесть! Наташа, что же ты не советуешь? Смотри, какая красота, на животе серая вышивка. Говори скорее свое мнение.
— Нет, чудо мое, нельзя тебе это платье. Ну как ты каждый день с серым животом будешь? Если бы у тебя много платьев было — другое дело. А так непрактично.
— Ну, какая ты, право! — защищается Z. Но ослушаться не смеет.
Мы идем к выходу.
— Ах, — вскрикивает Z. — Ах, какие воротнички! Это моя мечта! Наташа, тащи меня скорее мимо, чтобы я не увлеклась.
Белая девочка озабоченно берет мать за руку.
— А ты отвернись, а ты смотри в другую сторону, чудо мое, вон туда, где иголки и нитки.
— Вы знаете, — шепчет мне Z, указывая глазами на дочку, — она вчера слышала наш разговор о Ленине и говорит мне вечером: «А я за него каждый день молюсь. На нем, говорит, крови много, его душе сейчас очень трудно. Я, говорит, не могу — я молюсь».
О славе
Что слава? Яркая заплата
На бедном рубище певца.
Очень много говорили о смерти Макса Линдера.
Причин самоубийства выставлялось целых три. Первая — он ревновал жену. Вторая — жена ревновала его. И наконец третья — тоска о закате славы своей.
Вот в эту последнюю причину я и не верю и скажу почему.
Мечтать о славе, не имея ее, еще можно, но, познав ее, об утрате, вероятно, никто не жалел.
— Ах, счастливец, — пищали барышни. — Все вас знают, все о вас говорят.
— Нда-м, миленькие. Говорят. А вот вы лучше послушайте, что говорят.
Приходилось мне видеть людей в зените славы их, и видела я, как слава, венчая их главу, не тихо и ласково обвивала ее лаврами, а колотила этим самым венком по темени.
Леонид Андреев велел у себя дома, чтобы газеты от него прятали.
— Не могу! В каждом номере какая-нибудь про меня гадость. Прочту — потом весь день болен и работать не могу.
Когда умер Чехов, которого все так любили, одна почтенная литературная дама, вздохнув, сказала:
— И отчего все наши писатели так рано спиваются.
Незабвенная надгробная речь! Жаль, что Чехов не мог ее слышать, — ему бы она понравилась.
В древние времена дело прославления было поставлено не кустарно и случайно, как в наше время, а систематично и обстоятельно.
Герой за подвиги награждался двумя герольдами, которые всюду сопровождали его, дули в свои трубы и возглашали о его достоинствах.
Какой ужас! Даже на самый древний вкус вряд ли это было удобно. На улице еще туда-сюда, а как позовешь такого в маленькую квартиру, с его треском, блеском и двумя верзилами за спиной.
Я часто слышала, что это только у русских не любят и не ценят своих великих людей. Но вот вижу теперь, что делается у французов. Действительно, каждая улица носит славное имя и на каждом углу по памятнику.
— Кто это? — спросите у прохожего.
— Je ne sais pas. Je ne suis pas du quartier.[48]
Другой пожмет плечами:
— Peut-être un pharmacien… enfin on ne sait pas.[49]
Вот и все — un pharmacien, а человек был действительно великим, человек был Бальзак.
А к своим современникам, которыми гордятся и которых любят, — как они относятся? Каждый вечер во всех boîte’ах шансонье измывается над любимцами Парижа. Каждый вечер неустанно поют о том, что Сесиль Сорель шестьдесят лет, что у Мистенгет вставные зубы, что Майоль и Ростан развратники.[50]
Все это называется — слава.
Знаменитый певец входит в зал ресторана.
Все лица поворачиваются к нему — он это видит. Все шепчут его имя, — он его понимает, все улыбаются — он это видит и понимает.
Как приятно!
Но он не слышит…
— Марья Петровна, кто этот пришел с красной рожей?
— Знаменитый певец Петров.
— Петро-ов! А я думала, он помер.
— Да что вы, ему всего-то лет сорок.
— Уже и сорок. Я еще совсем девчонкой была, только что замуж вышла (понимай двадцати пяти лет), а он уж пел.
— Вы о чем? — спрашивают с соседнего столика.
— Да вот Анна Ивановна говорит, что совсем маленькой девочкой его слышала.
— Ну, если Анна Ивановна маленькой девочкой его помнит, так ему, хи-хи, добрые шестьдесят.
— Подумайте только! — ахают кругом. — Так сохранился. На вид не больше сорока. Чудеса! И поет еще недурно!
— Это спирт ему голос сохраняет, — острит сосед.
— А разве он пьет?
— Не пьет только курица.
— Господи, такой пьяница и так сохранился.
На другой день Софья Павловна (с третьего столика) рассказывает знакомым о впечатлениях вечера.
— Был Петров.
— Пел?
— Ну где ему! Говорят, по обыкновению пьет как сапожник.
— Не скандалил?
— При нас нет. Может быть, потом.
На другой день знакомые говорят:
— Что, на концерт Петрова? Охота вам! Пьет, скандалит.
— Да неужели! Какая гадость! Вздуть бы его как следует. Только русское имя порочит.
Это — слава.
В ложу театра входит знаменитая актриса.
— Смотрите, наша Магина.
— А с кем она живет?
(Этот вопрос всегда выскакивает первым, когда заходит речь о знаменитой женщине. Прежде, чем — кто она, чем знаменита — поет, танцует, играет или стихи пишет.)
— Вы лучше спросите, с кем не живет.
(Таков всегда бывает ответ на этот первый вопрос.)
— Интересная?
— Была. В шестьдесят лет трудно быть интересной.
— Да разве ей…
— Анна Ивановна еще маленькой девочкой была, когда она уже выступала.
— А как же, говорят, у нее в прошлом году ребенок родился.
— Ну, знаете ли, они для рекламы на все способны.
— Вообще, дамочка с прошлым. Из-за нее, говорят, какой-то купец застрелился.
— А? — спрашивают из другой ложи. — Купца застрелила? Они говорят, что эта Магина купца ограбила.
— Бездарность! Выезжала только на туалетах. Интриганка.
— Это про нее говорили, что очень пьет?
— Это у нее какую-то шубу украли?
— Господи! Шубу, говорят, украла.
— Ужас какой!
— Я бы вам еще кое-что рассказала, да неудобно — ma fille écoute.[51]
Это — слава.
И это даже не