Люся, стоп! В голове дикий разброд. И лишь выныривает фраза из завещания Юлиуса Фучика: «Люди, я любил вас! Будьте бдительны!» Сейчас, в сию минуту, если что-то тебе и принадлежит, так это твоя собственная жизнь. Это сейчас твое единственное достояние. А нож в спине торчит, и ой как больно. Ой как больно. Да неужели я приближаюсь к тому самовосприятию, когда мысль о собственной жизни… да нет! Смелее! Мысль о смерти побеждает другую мысль? К черту жизнь! К черту смерть! Ю.В., как пережить? Что мне делать?
Ю.В. слушал меня и молчал. Молчал долго. Он стоял на фоне окна, отвернувшись от меня. Я не видела его лица. Я смутно помню, что вокруг него — на столе, на стенных полках, на полу — стояло множество пестрых клоунов из разных стран. И тряпичных, и кожаных, и стеклянных, и фарфоровых. Один фарфоровый клоун стоит у нас дома. Его зовут Ю.В.
— Хочешь чаю?
— Не знаю…
Он набрал номер телефона и сказал: «Принесите кофе с молоком и бутерброд с сыром. А сгущенки нет?.. А сгущенки нет».
— Ну что… Только время. Если я тебе скажу, что никто не стоит вот этой твоей… растерянности, ты сейчас и не поймешь. Потом, потом… время… Работай. Отбрасывай все, если сможешь. Не ожидал. Никак не ожидал. Люди, люди, люди… Но, конечно, это удар. Ниже пояса.
«Никогда» — какое противное, окончательное слово. Как часто теперь его приходится произносить.
Никогда. Никогда. Никогда. Пусто. Пусто. Пустота… Даже обида, даже разочарование, даже душевная боль, оскорбление и грубость… Нет, пустота сильнее.
Пустота. Никогда уже не буду так смеяться. Пустота. Никогда уже не скажу: «Ю.В., что мне делать?»
Где вы, Ю.В.?
Глава восьмая. Клёво
Я бегала на кладбище каждый день. Непонятное, невысказываемое сложное чувство влекло меня к кладбищу. Тревожная мысль о смерти преследовала меня с детства. Может быть, потому, что жизнь моя началась с войны, трупов и виселиц? Не знаю… Я летела на кладбище. К папе. Я перебирала папины фотографии. Ну, нет его. Его нет, Люся. Не понимаю Вас. Я Вас не понимаю. С кем я говорю? Сама с собой? А! Ну, тогда привет. Да понимай ты себе что хочешь. Он мой отец. Он навсегда. И опять я бежала на кладбище.
Я не подозревала, что детская привязанность таит в себе силу мощного чувства, которое невозможно изжить никогда! Понимаю это сейчас. Я и сейчас с дорогим родителем так выстраиваю диалог, что получаю от него точные и нужные советы. И крепкая нитка держит нас еще сильнее. И не рвется. И не отпускает.
Семьдесят третий год. Пришла работа. Долгожданная. Работа днем. А вечером такая мука, такое вытье. Три года я живу одна. Бросаюсь на все эпизоды, ролишки и концерты. На все. Ведь я так долго сидела на периферии жизни, на том месте, которое мне отводили. Знала, что это не продлится долго. И нет смысла так дальше жить. Но и знала, что дух у меня еще не сломлен. Так что если после «Старых стен», моего директора фабрики — меня сотрут в порошок, то еще попрыгаю по концертным подмосткам великой страны, а там… А бог его знает, что там.
«Помирать собирайсь, дочурка, а поле сей».
После переезда моих родителей в Москву отношения между ними здорово осложнились. Мама скучала по Харькову. Часто говорила мне, что если бы не папа, то и жизнь бы ее сложилась по-другому. Затаила на него обиду, даже злобу. Стала ему припоминать какие-то позапрошлые истории. Он нервничал, оправдывался, приходил ко мне:
«Она у меня вчера спрашуить: а иде ты, Марккотик был, помнишь, когда Люсе было 9 месяцев? Я тебя ждала, а ты выйшов з лесу? С кем ты был? — А, мамыньки родные! Тридцать шестой год успомнила! Дочурка, спаси меня, бога ради!»
Поживет у меня дня три:
«Не, у тебя работа. Не буду мешать, пойду до старухи».
И шел с Эдиком, карликовым пинчером, через двор медленно, трагично.
Невыносимо видеть и чувствовать свою беспомощность. Маме пятьдесят пять, а папе семьдесят пять. Душой, сердцем я осталась с папой.
Может быть, этот момент всю жизнь для меня был самым удивительным в нашей семье: мама никогда не ревновала папу. «Ну его к богу в рай! Пусть пойдет собакам «хвосты повяжет». Я отдохну». Папы было так много, что мама действительно от него отдыхала. Она очень любила спать. Я редко встречала людей, которые так спали. Сладко, отдавшись сновидению полностью, до конца. Папа же вскакивал в шесть утра. И поехали! Темперамент неуемный.
Однажды мы спускались с мамой с Рымарской на нашу Клочковскую. Навстречу нам бежал счастливый, улыбающийся папа с баяном, одетый в выходной костюм с галстуком, благоухающий одеколоном «Кармен». Как только он разглядел маму, сразу сник. А мне его сразу стало жалко. «Марк-котик, куда же ты это так прихорошился? А? Марк-котик, ты что, даже подпудрился, что ли?..»
Как видно человека, который не умеет врать.
«Ты ж знаешь, Лёль, я иду работать ув артель «8 Марта!» — «А, работать, Марк-котик! Ну, тогда понятно!»
Папа помолчал… «Да там, Лёль, одна женчина… Такая приятная…» — «Приятная женщина? — Мама никогда не копировала папу. Он мог обидеться и заплакать. — Ну, иди, Марк-котик, иди».
Но уже все.
Праздник кончился. Баян стал тяжелым. Заболело сердце. Мама была очень огорчена, что так случилось. Она здорово и мудро умела ничего не замечать и не мешать папе «вязать хвосты». Я ею восхищалась. Вот бы научиться так. И вот с годами пришла такая напасть. Возраст маму «подменил». Мама такое вытаскивала из своей памяти… Как тут быть? С кем? На чьей стороне? Такие разные люди.
Какой особый папин комплимент — «приятная женчина». Тогда у нас в стране, конечно, вообще не было секса. Как будто люди размножались почкованием. А была какая-то особенная любовь? «Приятная» вмещала очень многое. Это слово звучало у папы так чувственно. Когда он постарел, я часто заставала его за увеличительным зеркалом. Он пристально себя разглядывал:
«Лёль, что-то глаза типерь стали в миня якеи-то собаччи. А ты помнишь, Лёль, якеи в миня глаза были прия-атные?»
Папа умер. И негативный мамин настрой обратился на меня. Моего горя мама не разделила. «Ну да, конечно, он твой отец. Ничего не могу сказать, он тебя любил». Да, он мой отец. И он меня любил. И я без него гибну. Он мой отец. И так будет всегда!
— Извините. У вас сегодня девятый день. Я понимаю вас. Я знаю, что это такое. У меня недавно бабушка умерла. Я позвоню позже. Еще раз извините.
Какой милый вежливый молодой человек. Я забыла вернуть ему запись рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда», которую мой папа так внимательно слушал за пять дней до смерти. Даже сейчас страшно. За пять дней. Только вот вечером, 17 июня, мы с ним разговаривали по телефону, а через каких-то два часа его уже не стало. Что же это за загадка такая — жизнь, смерть, судьба? Судьба! Оказывается, слово это означает «судит Бог». Как интересно…