Вытащила из-за ворота круглую деревяшку с прорезями, стиснула в кулаке. Ты заманил меня сюда, шаман, а теперь бросил. Нет, если со мной что стрясется, ты прибежишь широкой волчьей рысью, но пока я здорова… а что внутри болит — сама виновата, варак, кто меня просил смотреть на тебя слишком пристально?.. я хочу видеть тебя, шаман, почему же ты не зовешь меня больше…
Губы шевельнулись сами по себе: ачаи… Вот, и имя мне дали — водяное. Утеку между пальцев, впитаюсь в эту землю, прорасту осокой… или чем я там должна прорасти? Ты сказал — я увижу, что за цветок. А вот пойду и посмотрю прямо сейчас.
Подумаешь, зима. Босые ноги легко ступают по снегу, не приминая его — потому что это не на самом деле, это я сплю. И вовсе не холодно.
Вокруг темно, только снег под ногами светится и искрит. Я иду, как ходят только во сне. Шаг — со двора на берег, другой — с берега на озерный лед, заметенный снежными волнистыми барханами, как в фильме про пустыню, только маленькими. Третий — на крутую тропу, что поднимается на заросший лесом остров. Четвертый — под деревья, навстречу мерцающему впереди золотистому светлому шару. Пятый — в июль.
Огромная ель, лампа светит, под ногами толстый ковер из сухих игл, старые растопыренные шишки впиваются в босые ступни.
Человек под елью сидит, положив руки на согнутые колени, опустив голову на руки, лица не видно, длинные волосы по плечам. Молчит. Не шевелится.
Ирена подходит вплотную, опускает руку, погружает пальцы в жесткие темные волосы. Человек поворачивается не глядя, утыкается лбом в ее бедро. Глухо:
— Я тебя не звал.
И разжимает правую ладонь. В сухие иглы падают щепки.
Острые, как лезвия, с одного конца, гладкие, округло-вытянутые — с другого. И круглые вырезы ладов.
Он и не мог звать. Он разломал свой манок.
А на ладони кровь.
Ирена опускается на колени и крепко прижимает к себе его голову.
— Я пришла незваной.
Обнял, вздохнул.
— Ты спишь, Ачаи.
— Я знаю.
— Я хотел, чтобы ты пришла.
— Я знаю.
— Никогда не приходи ко мне наяву.
Хорошо, что это сон. Во сне можно говорить все, что в голову взбредет.
— Никогда не пытайся мне приказывать, шаман.
Он поднимает голову, смотрит ей в лицо:
— Вот как, охо-дай?
— Вот так, охон-та.
Глаза в глаза. Молчание. Неохотно, через силу:
— Я опасен для людей, охо-дай. Со мной рядом нельзя быть долго. Я не могу постоянно держать защиту.
Она качает головой.
— У меня даже забора нет.
Она улыбается.
— Я открыт для духов. Тебе — нельзя.
Она гладит его щеку.
— С чего ты взял, что мне нельзя, охон-та? Разве что твоя женщина меня убьет.
— Моя женщина?
— Рыжий мех.
— Она не женщина, она куница. Но да… моя женщина, да. Она может и убить. Я ее бросил.
Вот почему она так была зла.
— Давно?
— В июле.
— Значит, не из-за меня.
— Почему не из-за тебя, Ачаи? Именно что — из-за тебя.
— Меня же здесь не было.
— Как это не было? Вот же ты. В июле.
Тихий плеск озера. Ветви шевелятся. Багульник и хвоя. Ветер с воды. Я сплю, я знаю, подольше бы не просыпаться.
…Сердитый мяв.
Кош встал и ругается. Время ужинать, а ты тут спишь и улыбаешься.
— Извини, кот. Сейчас…
Кошак грозно урчит над миской, пугая свою порцию рыбы.
"Никогда не приходи ко мне наяву".
А я почти что обещала, что приду.
Надо ли держать обещания, данные во сне?
--
Думала долго. Листала «Сказания», всматривалась в лица, морды и хари. Может быть, вот этот так хотел меня съесть. Или этот. Или вон тот…
Ланеге знает их. Он среди них живет. Будем следовать его указаниям.
Мясной пирог с клюквой. Это я уже умею.
Одеться потеплее. И, пожалуй… нацеплю-ка я мои варакские значки. В знак серьезности намерений.
Солнце скоро коснется верхушек деревьев. Пора.
Встала на лыжи и пошла в лес — искать упавшую ель.
Нашла. Успела. Как раз самый закат.
Положила на ствол пирог, отвернула полотенце. Поклонилась трижды — низко, медленно. Уважительно.
— Мудрый Линере-хаари, дай мне, глупой, совет.
Мягко хлопнули большие крылья, упала с ветки горсть снега, рассыпалась в воздухе мелкой взвесью. На ствол опустилась большая белая сова, наклонила круглую башку, моргнула глазищами. Зрачки вертикальные. Когти на лапах здоровенные.
Покосилась на пирог, щелкнула клювом.
— Я знаю, что нужно уметь спросить, Линере-хаари. Но я варак, я еще не знаю, где у рыбы хвост. Прости меня, если спрошу глупо.
Сова сидела, моргала.
— Линере-хаари, скажи мне, будь любезен. Зачем я здесь, в Тауркане, почему меня призвали сюда духи Нижнего мира — а может быть, не только они?
На круглой башке, оказывается, вовсе не совиный клюв — крючковатый человеческий нос, а под ним безгубая щель рта, окруженная маленькими изящными перышками.
— Ты жадная, Ачаи, — скрипучим голосом произнес, кривясь, рот. — За один пирог три вопроса. Да я сегодня в настроении. Ты здесь, чтобы здесь жить. Тебя призвали, потому что ты подходишь. — Прищурил один глаз. — Определенно подходишь, я так им и сказал. Духи Нижнего мира — да, но не все. Некоторые возражали.
— Спасибо… — растерянно сказала Ирена. — Не буду врать, будто я тебя поняла, но ты ответил, и я благодарна.
Линере-хаари заухал. Кажется, он смеялся.
— Вежливая, — проворчал он. — Вот тебе за вежливость еще совет. Когда придет время, обещанное — исполни.
Ирена почувствовала, что краснеет. Поклонилась.
— Спасибо еще раз, мудрый Линере-хаари.
Дух кивнул, ловко оторвал правой лапой кусок пирога, цепко держась левой за поваленный ствол. Откусил. Зажмурился. Сказал с набитым ртом:
— Ничего, съедобно. Иди, Ачаи. Я все сказал.
Ирена поклонилась снова и неловко стала разворачиваться, загребая лыжами рыхлый снег. За спиной раздалось насмешливое уханье, потом скрипучий голос произнес:
— Неуклюжа ты, варак, я чуть не подавился, на тебя глядя.
— Я научусь, — сказала Ирена.
— Научишься, — ухнул Линере. — А, кстати. Ачаи — это желтая кувшинка.
— И третий раз — спасибо, — поблагодарила Ирена.
Оглянулась через плечо — но духа уже не было.
Пирога тоже.
--
В начале марта, когда небо уже начало манить весной, а снег даже и не думал начать таять — зима держалась цепко, — умер старик Теуран. Ему было так много лет, что и сам он не помнил, сколько. Говорили — больше ста. Теперь самой старшей в поселке стала Маканта.
Родные старика хлопотали целый день. Обряжали, готовили поминальную трапезу, вспоминали покойного. Собирали ему необходимое в дорогу и для обустройства в Нижнем мире. В молодости Теуран был хорошим рыбаком и удачливым охотником, теперь он снова станет сильным, не будут ныть его старые кости, вырастут новые зубы и волосы, вернется молодость, так пусть будет удачна его новая жизнь. Шаман проводил душу старика, как подобает, осталось проводить тело. Завернутого в шкуры поверх теплой одежды, уложили покойника на сани и увезли в Долгий лог, туда, где давно ждали его в похоронном срубе жена и двое старших сыновей. Вернулись только к вечеру, торжественные и серьезные. Созвали всех соседей на поминальный пир. Ни дом, ни двор не могли вместить всех, поэтому в доме сидели у стола лишь ближайшие родственники — а у старика только внуков было пятеро, да еще их жены, дети и внуки. Остальные заходили ненадолго, говорили, какой хороший человек был покойный, пробовали угощение, благодарили — и освобождали место для следующих. Вошла и Ирена, поклонилась, надо было что-то говорить — она не знала, что, но деваться некуда, сказала: "Долго жил Теуран, пусть же теперь радуется, что его родственники живут долго". — "Ойя, да, хорошо сказала, — покивал головой младший сын Теурана, тоже уже старик. — Правильно, пусть отец радуется". Взяла со стола кусок жареного мяса, проглотила, не чувствуя вкуса, поклонилась еще раз — и ушла.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});