Читать интересную книгу Зелменяне - Моисей Кульбак

— Ну?

У дяди Фоли увлажнились глаза, он расчувствовался:

— Слушай, дорогой друг, иногда хочется сказать речь. Как ты думаешь? Я старый рабочий, и было бы не грех встать при случае на собрании и сказать: так, мол, и так. Нашего брата слушают. Ты вот говоришь когда-нибудь речи?

— Тоже тяжеловат на язык, но когда уж начинаешь, так говоришь.

— Так ведь у меня другое несчастье: говорить я могу, но мне нечего сказать!

И Фоля печально опустил голову. Бера ему сочувствовал; впрочем, он при этом думал, что оратора из Фоли уже, видимо, не получится.

Хаеле подала на стол знаменитую картофельную запеканку.

5

Дядя Ича снял бороду окончательно.

6

Марат болел желудочком, но это пустяки.

Вот, за исключением некоторых мелочей, самые важные новости, которые произошли в реб-зелменовском дворе после смерти дяди Зиши.

Дядя Юда

В три часа пополуночи он зажег каганец, который горел в сенях, когда там откармливали гусей. На стеклах окон — седая, притаившаяся зимняя ночь. Он полил себе над ведром негл-васер,[8] снял с печки старый мешок и стал укладываться в дорогу — вложил талес и тфилин, скрипку, фунтик хлеба, пару луковиц — все, что нужно в дороге живому человеку.

На дворе было слишком тихо, — должно быть, стоял крепкий мороз. Дядя Юда на всякий случай повязал уши шарфиком и заправил мокрую бородку в воротник. Он с мешком за плечами присел, глянул в последний раз своими хмурыми глазками поверх очков, как бы собираясь кого-то боднуть, и потихоньку вышел.

На черном снегу топталась мутная ночь, сплошная ночь, снизу доверху, без неба, без земли. Дядя Юда знал дорогу — сразу повернул направо и поплыл по скованным, заснеженным улочкам прямо к Долгинскому тракту.

Глаза привыкли к темноте ночи. Из нее стали вылущиваться темные сгустки домов, столбов, заборов, объятых черной тишиной. Потом хлынул голубой, снежный простор полей, и дядя Юда вдруг ощутил сладкий покой, свежесть, охлаждавшую под шапкой его разгоряченную голову.

Здесь речь идет о конце зимней ночи на просторе полей, какой она предстает человеку, которому посчастливилось провести ее в одиночестве, с мешком за плечами, стоя в ожидании какого-то свершения; так стоит иной раз птица на ветке, таращит свои глазки и дивится в каком-то забытьи, ничего не понимая и ничего не чувствуя.

Здесь речь идет о том, что простые Зелменовы временами переживали вдохновенные минуты, словно вороны.

Дорога скрипела под ногами, тянулась в гору и под гору до самого застывшего горизонта.

Вдруг навалился мрак, и тотчас же справа обозначился рассвет. Бледный снег все явственнее проступал, разливался своей холодной белизной, и лишь на двенадцатом километре пути далеко на востоке прянули из-под снега первые огни дня, словно там, вдали, начал работать литейный завод.

Путник устал от ходьбы.

Тракт тянулся в гору, а здесь, внизу — дядя Юда это помнил, — должно находиться поместье, где он еще холостяком простолярничал целое лето (где только в юности не побывал дядя Юда!). И верно, вскоре показались заснеженные сады поместья. Березовый шлях повернул налево, к бывшему помещичьему двору, который выглядывал своей красной крышей из густых тополей.

Было тихо.

Дядя Юда вошел в широкий запущенный двор, где пахло теплым навозом и лошадьми. Откуда-то из далекого хлева донесся рев быка. Путник стряхнул с себя снег и пошел напрямик к двухэтажному дому с деревянной колоннадой, как у старой синагоги.

В сумеречном доме пылала большая печка, кипело что-то в горшках. В углах еще было по-ночному темно. Заспанные женщины качали на руках младенцев, чистили картошку, скребли горшки.

Его встретили с любопытством, как диковину какую-то.

Дядя Юда снял мешок, присел на край скамьи и принялся поверх очков бросать гневные взгляды на чужих женщин. Но поскольку это было не в реб-зелменовском дворе, суть этой натуры не поняли, стали переглядываться и на всякий случай потихоньку послали за мужчиной.

Со двора пришел плотный, толстоногий еврей в сапогах, с короткой свалянной бородой, похожей на свежую чернильную кляксу, и вот среди зимы запахло в хате яблоками.

Еврея звали Хаим.

Хаим взял уголек из печи, раскурил трубку и спросил:

— С каких мест будете?

Дяде Юде пришло в голову выдать себя за немого. Так было гораздо удобнее. Потом он стал бормотать что-то, но Хаим никак не мог его понять. Этот дядя Юда, когда он хочет, чтобы его не поняли, так его не поймешь. Но всем стало ясно, что они имеют дело просто с голодным человеком, которого надо покормить.

В «Красном плуге» уже давно лишний обед не имел значения, и дядю Юду оставили в коллективе.

* * *

Днем дядя Юда вертелся по двору и осматривал хозяйство. Ему здесь понравилось. Между прочим, он за день сделал кое-что такое, что пролило свет на его профессию.

Что же он сделал?

Где-то в сарае он набрел на грустную курицу. Дядя Юда понимал толк в курах, он поймал ее и установил, что у нее сломана нога. Он принес курицу в дом, попросил у хозяев нож и весь день возился с ней. К вечеру курица пошла на деревянной ноге, сверху широкой, снизу узкой, как ножка скамьи; тут все догадались, что они имеют дело со столяром. А «Красный плуг» нуждался в столяре.

Вечером весь колхоз собрался в большом доме: мужчины — вокруг длинного стола, женщины — на кроватях у стен, — и все принялись прощупывать дядю Юду, что было вовсе не так просто. Он ни под каким видом не выдавал себя.

— Может быть, вы знаете какое-нибудь ремесло? — спрашивали у него.

— Может быть, вы умеете, реб еврей, ухаживать за коровами?

— Может быть, вы умеете ходить за домашней птицей?

Представьте себе, что дядя Юда умеет все, и, если хотите, он еще в состоянии потихоньку пройти с детьми главу из Пятикнижия. Не хотите? Тоже ничего такого, потому что он в то же время и безбожник. У него много мыслей о божественном, которые поворачивают все дело совсем по-иному: он связывает религию с электричеством в духе современности. Но главным образом он хочет, чтобы его допустили до домашней птицы. Летом он пойдет копать хрен, собирать щавель, грибки, а о столярном деле — ни слова.

Вдруг ему пришла в голову мысль о новой профессии: «Может быть, требуется, чтобы кто-нибудь играл на скрипке?»

И дядя Юда играл на скрипке. Оказывается, колхозники любят послушать и довольно-таки неплохо разбираются в музыке. Пальчики облизывали. Тогда на дядю Юду нашло вдохновение, и он сыграл про курицу.

Спрашивается, про какую курицу?

Он играл на скрипке про давнишнюю курицу, про курицу тех времен, когда наш город находился под пушечным огнем. Хозяйки всей улицы позапирали дома, и все спустились к реб Зелмеле в погреб. Вдруг его жене, тете Гесе, захотелось куриного бульону. Почему? В тесноте она смотрела на реб Ёхескла, резника, до тех пор, покуда ей не захотелось курятины. И вот она ловит курицу, резник вытаскивает халеф, и они выходят во двор, чтобы ее зарезать. Но тут на двор обрушился страшный огонь и выбил все стекла. Когда стихло, сосед постучался в погреб и позвал людей. Тетя Геся лежала спокойная и бледная, как будто ничего не случилось, возле нее — бородой вверх — голова резника, а он сам, резник, лежал на поваленном заборе, с халефом в руке.

Рядом стояла курица и философствовала.

* * *

Итак, с середины зимы дядя Юда стал колхозником с шарфиком на шее и с соломинкой в бороде. Он вполне освоился. Поглощенный работой, он всегда ходил по двору с топором — то тесал деревянный засов для дверей, то купал гуся, то готовил мазь против лишая на ляжке беременной колхозницы.

Как известно, колхозницы обычно беременны, потому что их мужья находятся постоянно на свежем воздухе. Так вот у них, у колхозниц, бывают лишаи, а дядя Юда знает разные мази и заклинания. Поэтому бабы так и липли к нему. Он лечил их на рассвете с заклинаниями:

Дзен добры, лишай!Лишай, пропадай!

Все это происходило втайне, но непонятным образом дошло до двух комсомольцев «Красного плуга». Дела дяди Юды стали плохи. Ему было сказано: так, мол, и так, реб кум, знахари нам здесь не нужны…

К счастью, женщины за него заступились. Он обещал, что в дальнейшем будет заниматься исключительно своим делом — птицей, а беременными колхозницами — ни-ни.

Как раз к тому времени молочник привез из города подробные сведения о дяде Юде — о том, что он является Зелменовым, столяром и вдовцом, — и это поправило его репутацию. Главным образом пришлось по душе то, что он столяр.

Молочник, между прочим, передал дяде Юде письмецо от Цалки, в котором тот писал о своем здоровье и о том, что младшая дочь дяди Зиши, Тонька, — если отец ее помнит, — та, что уехала во Владивосток, стала там распутной. «Просто стыдно иметь такую в семье! И еще досаднее то, — писал Цалел отцу, — что сынок дяди Ичи, Фалк, тоже там вертится. Они пишут бесстыжие письма, и есть подозрение, что они поженились. Я просто убит этим, — писал он, — и не знаю, что мне делать».