стало ясно: если бы речь шла только обо мне, я бы смирилась с тем, что умираю. Но я не одна. И поэтому я должна выжить. Я должна вырастить своих детей. Я не могу бросить Саймона одного.
Когда я узнала, что ближайшая в нашему дому государственная больница специализируется на лечении рака крови, я отказалась от пафосной частной клиники на другом конце города и обратилась в нее. Никаких больше говорящих по-английски секретарш, никакой парковки для пациентов. Больница была построена в XVII веке при Генрихе IV для заболевших чумой. Это оказалось заведение без лишних прибамбасов, но чистое и функциональное. Мой врач – строгая привлекательная блондинка – терпеливо слушала, как я пытаюсь выговорить lymphome non hodgkinien.
На первую лечебную процедуру (по-французски это называется cure, то есть лечение, что внушает успокоение) я приехала в махровом худи, драных джинсах и черных кроссовках. Это не был случайный выбор: я оделась как хипстер, а хипстеры не умирают. Секретарша направила меня в приемное отделение, которое здесь называется hôpital de jour (дословно «дежурная больница»), что навело меня на мысли о супе. Чтобы отвлечься от действий сестры, вводившей мне в руку иглу, я смотрела на своем ноутбуке американские ситкомы.
Один эффект химиотерапии проявился сразу – я начала терять вес. Впервые во взрослой жизни я могла умять на ужин огромную тарелку пасты в сливочном соусе, а проснуться, похудев на фунт.
Ко второй процедуре меня захлестнула паника: в основании спины у меня появилось твердое уплотнение. Дежурный онколог осмотрела меня и засмеялась:
– Это ваша кость. Раньше вы были слишком толстой и ее не замечали.
Болезнь – это своего рода ускоренный курс изучения окружающих. Я узнала, что есть люди, которые любят плохие новости. Что некоторые женщины будут завидовать тому, что ты похудела, неважно, по какой причине. Неожиданно большое число людей уговаривали меня сделать себе педикюр. Та женщина, которая явилась на мою свадьбу в белом платье, вообще пропала с горизонта.
Удивительно, до чего по-разному люди реагировали на известие о моей болезни. Некоторые друзья торопились поделиться потрясающим совпадением: кто-то из их знакомых умер в точности от той же болезни! Бывшая одноклассница сообщила мне, что все виды рака «от нервов», а чтобы вылечиться, надо есть суп мисо. Еще одна женщина пришла к нам домой, завыла, подобно Антигоне, перед моими детьми, после чего заключила меня в объятия, стиснув до боли. Еще один друг предупредил меня: «Не смотри на статистику!» – из чего я вывела, что сам он с ней уже ознакомился.
Зато другие люди, которых я до болезни считала просто знакомыми, делали все, чтобы не дать мне утонуть в отчаянии. Легче всего мне было общаться с теми, кто уже перенес какое-нибудь серьезное заболевание: с мужчиной, у которого был сильный сердечный приступ; с коллегой, дважды лежавшим в больнице из-за депрессии; с подругой детства, страдающей раком груди. Я видела в них боевых товарищей, соратников по борьбе.
Меня трогало, что, несмотря ни на что, я кое-кому продолжала нравиться. Женщина из моего читательского клуба приготовила для меня лазанью. Живущие во Флориде родственники прислали уютный плед. (Я крайне рекомендую пледы в качестве подарка выздоравливающим.) Даже Н., моя партнерша по сексу втроем, предложила мне посидеть с моими детьми, хотя я отказалась.
Я не хотела говорить о своей болезни подруге, бойфренд которой писал статьи для «Нью-Йоркера» и присутствовал на моей провальной вечеринке в честь 40-летия. Нью-йоркский литературный мир очень узок, и весть о моей болезни могла дойти до моего издателя. Когда я наконец все ей рассказала, они оба проявили ко мне невероятную заботу. Бойфренд дал мне телефон своего знакомого, американского специалиста по раку крови. Подруга подарила мне мягкий черный берет, когда-то принадлежавший ее деду.
Я носила этот берет не снимая, чтобы прикрыть начавшие редеть волосы. Я не стала сбривать их, как это делают раковые больные в кино, и решила дать им выпасть. У меня оставалась надежда, что хоть немного волос у меня все же останется. К тому же мне нравилось поэтичное французское выражение, обозначающее лысого человека: про него говорят, что у него «волосопад».
Но вскоре я обнаружила, что вся моя одежда покрыта совсем непоэтичными клоками волос. Больше всего их выпало с макушки: примерно так лысеют мужчины. Волосы, которые остались, стали ломкими и тонкими. Их было невозможно ни вымыть, ни расчесать, потому что они скручивались в веревки. После восьми недель химиотерапии я выглядела как Ларри Дэвид с дредами. Саймону категорически не нравился вид моей головы, и он просил, чтобы я даже спать ложилась в берете.
Каждые три недели я ходила в больницу за очередной порцией cure. Когда лечащий врач узнал, что я писательница, он дал мне рукопись своего романа. Это была история молодой женщины, заболевшей раком, которая в конце концов умирает.
В следующий визит я вернула ему рукопись.
– У меня всего одно предложение, – сказала я. – Не убивайте главную героиню.
Редактор книги по-прежнему не знала о моей болезни. Ее беспокоило другое: стоит ли печатать книгу о воспитании детей, написанную женщиной, которая публично описала свой опыт секса втроем? Я напомнила ей, что та статья – это не грязная сплетня обо мне, а рассказ, написанный мною о себе. Секса как такового там очень немного. (Что любопытно, моего британского редактора эта статья нисколько не обеспокоила.) Сотрудница издательства позвонила мне из Нью-Йорка и натаскала меня, что отвечать журналистам, если они будут расспрашивать меня о сексе втроем. Мне следовало говорить: «Да, я это попробовала, но мне не очень понравилось».
Больше всего меня пугала перспектива отправляться в книжный тур лысой. Ко мне в Париж приехала мать, и мы с ней вместе пошли смотреть парики. В магазине рядом с парижской Оперой продавщица отвела меня в отдельную комнатку и вынесла несколько дорогих париков из настоящих волос. Она подчеркнула, что они изготовлены из европейских, а не «индонезийских» волос, и ни разу даже не намекнула на мой рак. Я выбрала синтетический блондинистый парик по двум причинам: он не имел отношения к расизму и продавался за треть начальной цены.
Мы купили мне одежду для книжного тура. До химиотерапии я носила американский 6-й размер: не толстуха, но и не парижский идеал. В те времена, когда я что-то мерила, французские продавщицы равнодушно спрашивали: «Ну как вам?»
Теперь я едва дотягивала до 2-го размера. Отныне, когда я выходила из примерочной, они одобрительно улыбались и предлагали добавить к свитеру или блейзеру ремень. Раньше я покупала одежду, которая меня не полнила; теперь я впервые за свою взрослую