Читать интересную книгу Клуб друзей китайского фарфора - Михаил Литов

Она ответила:

- Потому что у тебя грустный вид.

Я спросил:

- Ты знаешь, что в таких случаях делать?

Она ответила:

- Знаешь, даже в наше время распущенности, цинизма, пьянства, всеобщего и всеобъемлющего равнодушия, даже при все том, что мы образованные люди, просвещенные атеисты, человек не может совсем не верить в Бога, и если тебе трудно, если у тебя в делах неразбериха или нелады с совестью, пересиль себя и зайди в церковь, и посмотри, что там делается, и подумай, и, может быть, помолись, и поставь свечечку, и, может быть, тебе полегчает, кто знает, может быть, Бог поможет тебе...

Я шел мимо церкви, и открытая дверь, обнажавшая загадочный вход в клочок загадочного, тускло освещенного пространства, манила меня, звала, чтобы я вошел и осмотрелся, и подумал, и тем решил свои проблемы, и я не сомневался, что во мне тоже живет вера, как живет она в моей тихой и преданной жене, как живет она в Никите и во всех тех, кто полагает, что Бог умер. Но Бог смиренный, любящий отвернулся от нас, а суровый, который покарает нас за наши грехи, еще не пришел. Смерть приблизит меня к нему. Я еще жив. Боже, я не прошу для себя больших и непосильных даров. Я молод, стоек, пронзителен, и мне с трудом верится, что грядет время старости, похожей на наказание. Немногого я прошу для себя. Возможности. Шанса. Возможности не упустить свой шанс. Горе мне с этими пальто! Они отнимают у меня время и силы, я вошел в туман и не вижу выхода, но все имеет свою причину, и я знаю, почему проклятие настигло меня. Помоги же мне выкарабкаться! Я хочу одного: работать, работать, работать, там, в отделе, где начальником Худой, под его началом, хотя бы и вечно под его опекой, пусть среди грязи, обмана, в окружении ничтожеств, шутов, пусть неправедными путями и негодными средствами, но достигать своей цели, лишь бы работать, делать то, что велит мне делать теснящееся в груди творческое напряжение, потому что нет иного выхода и в ином я не вижу смысла своей жизни.

***

Нельзя не признать и нельзя не отметить ошеломительный рост престижа клуба друзей китайского фарфора в наших глазах. Я хорошо понял своих соратников, когда при первом рассмотрении, в силу их критического настроения да и того, что Евгений Никифорович, Валерия Михайловна и кучерявый отнюдь не показали себя с лучшей стороны, увлечение огромной вазой, громоздившейся в центре гостиной, показалось им блажью. Адепты фарфора, представленные тремя слишком трезвыми, взрослыми, рассудительными субъектами, сохранились в их памяти разве что в образе каких-то сомнительных и, пожалуй даже, архаичных теней. Чепуха! детская шалость! с жиру бесятся! откликнулись на откровение причудинской троицы Никита, Петенька и Захар хором юных, но вполне бывалых мудрецов. Я не стал переубеждать их.

Совсем по-иному открылся моим друзьям дом в Причудинках во время нашего второго нашествия. Мы попали на феерию, на карнавал. А главное, мы попали в КИТАЙСКИЙ ЗАЛ. Мы могли войти и остаться, а могли обратиться в бегство, и никто бы не придал особого значения ни тому, ни другому. Мы не были дураками и выбрали первое. Валерия Михайловна, как гостеприимная хозяйка и как человек, еще контролирующий свои чувства, окружила нас заботой, и полные чаши вина в мгновение ока сосредоточились перед нами, но она и слышать ничего не хотела о пальто, ей было некогда, не до того потом, потом. И я понял ее. В сравнении с тем, что происходило в Китайском зале, мои мольбы привести к благополучному завершению историю с пальто выглядели смешными и жалкими. Впрочем, я и не опустился до мольб, я сразу понял ее, понимающе кивнул, легонько пожал ей руку и, на мгновение закрыв глаза, как бы зажмурившись в сладком и страшном восторге постижения гораздо большего, чем то можно было выразить словами, проникновенно вымолвил: я понимаю, Валерия Михайловна.

Я видел, что у моих друзей загорелись глаза и что их воинственный пыл поугас. Они сникли. Сбившись в уголке в кучу, они, не решаясь ответить весельем на веселье, царившее в Китайском зале, украдкой обменивались взглядами, недоуменными немыми вопросами: что здесь происходит? не выглядим ли мы бедными родственниками? Я усмехнулся. Нелепо и жалко смотрелись они. А глаза их загорелись потому, что они прежде не видывали никогда подобной роскоши и подобного скопления развеселившихся солидных людей, толстосумов, выделывающих разные уморительные штуки. Упоенные сознанием собственной значимости друзья китайского фарфора неистово толпились в огромном помещении, границы которого невозможно было и различить, потому что все оно было занято, уставлено, утыкано, завалено предметами, которых мои бедные познания с одинаковым смирением относят и к явным излишествам и к сфере подлинного искусства. Разгоряченные люди топтали чудесные домотканые ковры, барахтались, производя оглушительную какофонию звуков, в небрежно сложенных пирамидах хрусталя, взбирались к люстрам и там, на высоте, лучезарные как боги, творили радостную пантомиму. Жизнь кипела, кишела, ликовала. Я не берусь судить о ценности тех или иных изделий, как и об истинном значении для истории клуба того или иного участника вакханалии. Я уверовал в одно: в центре всего этого великолепия сияет, как если бы правит миром, Валерия Михайловна, а все прочие суть ее слуги.

***

Я осушил бокал, потом чашу, затем кубок, вино отличалось превосходными качествами, и мне самому захотелось как-нибудь отличиться, дозы, отмеряемые сосудами, уже казались мелкими, недостойными моего размаха, и возникла потребность осушить самое пространство, нечто безмерное, бесконечное, непостижимое, и, заболев этой идеей, я пустился в странствия по лабиринту, который представлял собой Китайский зал. Битое стекло хрустело под ногами, а мягкие ковры скрадывали шаги. Добродушного вида толстяк, украсивший свою основательную фигуру всевозможными знаками отличия, орденами и драгоценностями, фамильярно и предприимчиво подмигивал мне с грязного подноса. Тут же был надменный человек с монгольским строением лица, воображавший, что именно на нем лежит бремя ответственности за непосредственную связь клуба с китайским искусством. В траншее, по одну сторону которой стояла, грозно набычившись, мебель, а по другую как-то смутно грезились, вставали миражами развалы диковинных постельных принадлежностей, разные кружева и перины, подушечки и пижамы, в этой глубокой и сумрачной траншее, вооружившись деревянным мечом, шел в бой за отечество, за человечество, за цивилизацию и культуру начальник пожарной охраны. Его противником, человеком, резвившимся по другую сторону баррикад, был сильно захмелевший футбольный тренер, который не понимал или отказывался понимать, что участвует в военных действиях и подвергается атакам сокрушительной мощи. На перевернутом и превращенном в барабан книжном шкафу лихо отплясывали две девушки сомнительного вида. Вымазавший лицо в чернилах писатель решил, что в стране, откуда он прибыл, резко ухудшилось экономическое и политическое положение, и скороговоркой диктовал какие-то важные, достойные его пера тезисы секретарше, которая спала, поместив головку на его коленях. Помрачневший философ трагически творил фигуру умолчания, стоя в очаровательном, искусной работы тазике для ног. У писателя и философа не было противников, их никто не атаковал. Секретарша, не без труда продрав глаза, полила водой из кувшина волосы своего шефа, приняв их за цветы. У Евгения Никифоровича во рту торчала большая обглоданная кость. Я выпил с человеком, лежавшим у ног своей жены. Он испускал сладострастные вздохи. В тени пиршества, где покоились и стонали, тщетно взывая о помощи, брошенные люди, шевельнулась завернутая в саван фигура, и вкрадчивый голос предложил мне купить зажигалку. Не желаю ли я приобрести магнитофон? Плед? Машину хорошей марки? Бутылку прекрасного вина? Где-то далеко, там, где свет и тень сливались, отворилась дверь и вошел бесстыже голый любовник Валерии Михайловны. Я понял: мне жизни не хватит, чтобы обойти весь Китайский зал.

***

Гобелены, майолика, рог изобилия. Восток и Запад. В Китайском зале действуют законы преклонения перед восточным искусством. Но при случае приобретаются и западные вещи. При желании всему можно приписать китайское происхождение. Ловкий исследователь подведет под это соответствующую базу. Торговец подсчитает барыши. Сердце коллекционера забьется в трепетном умилении. Русский человек широк. Я решил продать какую-то завалявшуюся в кармане моего пиджака штучку, ссылаясь на ее загадочное, но бесспорное отношение к плодам восточных ремесел. Я рассматриваю ее и так и этак, поворачиваю к свету и прячу в тень, и не могу сообразить, что она собой представляет и в чем ее назначение. Порочно голый любовник лежит в сухой и даже пыльной ванне и думает, что теплая ласковая вода поднимает его к самому потолку, с невероятным прилежанием доказывая, что он, кучерявый, легче ее. Он наотрез отказывается купить у меня таинственный предмет, хотя я предлагаю по дешевке. Итак, ваше последнее слово, говорю я решительно и отчасти угрожающе. Он отрицательно качает головой и машет рукой, чтобы я не мешал ему принимать ванну, нежиться. Я открываю кран с горячей водой - пар клубится над бешено струящимся кипятком, и кучерявый, погружаясь в него, как демон в адские испарения, с блаженством закрывает глаза. Я издали делаю сияющей в поднебесье хозяйке дома знак, что, мол, помню наш уговор и отнюдь не сужаю его всего лишь до необходимости утрясти маленькое, давнишнее, заплесневелое дело, покончить с некой историй, в которой речь идет о пальто.