Читать интересную книгу Мы и наши горы - Грант Матевосян

— Да-а-а, — сказал генерал, зевнул и ещё что-то сказал.

— Что, товарищ генерал, не расслышал? — Председатель подался в сторону генерала.

Генерал похлопал себя по рту:

— Некрасивая, говорю, вещь получилась. Вы что же, не знаете, что нельзя резать чужих баранов?

Потом председатель так заскучал, что даже примирился с мыслью о том, что, возможно, ребятам придётся года два отсидеть; это не показалось ужасным председателю, можно сказать, даже приятным показалось. Он взял свою шапку, а генерал, стоя в дверях, сказал ему вслед:

— Когда приезжаете в город, прямо к нам, стесняться не надо. Видите, с Софьей Григорьевной невозможно беседовать о селе. Заходите, посидим, поговорим. А кабан, — генерал зевнул, — двоюродный брат коровы, мадемуазель Софи.

Это был не суд, а сплошной смех. Сначала в зале было только несколько человек, потом эти несколько человек расхохотались, и возвращавшиеся из кино люди решили поглядеть, в чём там дело. Ну и потеха была! Разом поглупел весь Антарамеч! Судья задавал вопросы, обвиняемые отвечали, а зал покатывался с хохоту. И судья так издевался над обвиняемыми, а зал так хохотал, что человеку становилось стыдно, что он антарамечец: «Господи, до чего же я отстал от жизни!»

Над Антарамечем часто проносятся самолёты. Они проносятся выше самой высокой горы, даже выше облаков. Облака остаются далеко внизу, и лётчики, наверное, думают, что это что-то вроде леса, а может, и земля. Крылья самолётов поблёскивают в синем небе каждый день, но ни один антарамечский мальчишка не мечтает стать лётчиком. Для антарамечского мальчишки возиться в кузнице — дело такое же серьёзное, как пилотировать самолёт.

Антарамечец, везущий куда-то на ишаке картофель, ни разу не поднимет голову, чтобы взглянуть на ревущий в небе самолёт — некогда.

Но вот теперь, сидя в зале суда, антарамечцы чувствовали себя такими маленькими, какими они видятся лётчику, пролетающему над их селом.

Сидя в зале суда, они вдруг застыдились того, что они косари, что давно небриты, что шумят, разговаривают, как в поле, и что хоть и поменяли после трудового дня рубашки и помылись, но пахнет от них всё равно хлевом.

А Телефонный Сако сказал Вани:

— Жизнь проходит, Вани, а ты всё овец стрижёшь. Что касается Павле, то этот просто всё село ославил.

— А чего это вы все закудахтали? У вас что, дел нет? А ну, марш отсюда! Убирайтесь! Марш! — Ни дать ни взять и взаправду майор.

И почему это Павле должен был оказаться именно антарамечцем? И вообще, что такое Антарамеч? Название-то какое: Ан-та-ра-меч! Тьфу!..

А Аваг, Аваг!.. Шестьдесят годов прожил, внуков растит, а не постыдился — как гаркнет одной молоденькой женщине:

— Гражданочка, у вас коленки заголились.

Судья с вопросом к нему обращается, а он не слушает его, уставился в зал, глаза не отрывает от этой женщины с ваголившимися коленками, покашливает, старый козёл, чуть ли не блеет. Судья ему замечание делает, а он локтем Ишхану в бок: «Что за рука у неё, а, Ишхан?!» Конечно, кабы не суд, Аваг не ограничился бы одними руками.

— А как ты думаешь, Ишхан, она замужем?

— Такая разве может быть не замужем?

— Не знаешь, завидовать этому мужу или жалеть его.

Наконец Аваг не выдержал, встал и обратился к судье:

— Товарищ судья, прикажите гражданочке выйти отсюда, она мешает мне думать… Эх-ох-ох!..

Судья призвал его к порядку.

А Ишхан зашмыгал носом, спросил Авага:

— Вот узнать бы, щёки у неё и в самом деле такие румяные или это краска?

— Да уж, конечно, краска.

— На губах наверняка краска.

— Всё у неё невсамделишное!

— Нет, коленки у неё настоящие.

— Коленки, говоришь? Кхе-кхе.

И, глядя на большущий, безобразный нос Ишхана, на его блаженную улыбку и на беспечное и глупое лицо Авага, человек думал, что лучше было бы, если бы эти пастухи совершили какую-нибудь крупную кражу, украли бы, к примеру, вола или, скажем, трактор, или же какой-нибудь более тяжкий грех взяли на душу, и пусть бы тогда судья осудил их на двадцать, тридцать, пятьдесят лет, на всю жизнь. Зачем им жить на земле?..

Человек надеялся, что хоть Завен скажет что-нибудь вразумительное и, может, даже сумеет прервать не в меру гладкую, не в меру искусную речь судьи. А он заладил:

— Бухгалтеры, все вы бухгалтеры! Что с вами говорить? Вам медали подавай, грамоты подавай, вы биографию себе создаёте, а потом садитесь нам на голову. Что с вами говорить?..

— Говорите по существу, — сказал ему судья.

— «По существу», вы тоже Царукян, гражданин судья…

Судья и зал так и не поняли, что он хотел сказать. Судья пожал плечами:

— Хорошо, садитесь.

Беда с этим Завеном! Ведь человек он грамотный, одних книг сколько прочитал, Шекспира, или как там его, наизусть знает! Да ты произнеси хотя бы из этого Шекспира несколько строчек, так произнеси, чтобы все ахнули! Нет, заладил: бухгалтеры да бухгалтеры!..

А председатель сказал:

— Как человек, хорошо знакомый с местными условиями…

И все в зале притихли, сразу же прониклись доверием к такому бойкому началу.

— Как местный житель, как человек… словом, — председатель сделал неопределённое движение рукой, — по моему глубокому убеждению, суд неправильный… — и тяжело плюхнулся на стул.

— Бог ты мой, — судья словно бы даже перекрестился, — как человек, стоящий не так уж далеко от закона, как судья, как гражданин… словом, — судья повторил движение председателя, — по моему глубокому убеждению, местные условия здесь неправильные. — И судья опять передразнил председателя: тяжело плюхнулся на стул.

Кроме антарамечцев, все в зале рассмеялись.

— Издевается, что ли? — сказал Аваг Ишхану.

— Издевается.

— А чего же тогда наши не смеются?

— Не поняли, значит, что издевается.

Аваг задумался:

— Когда товар несоветский, как он называется?

— Заграничный.

— Нет, не так.

— А как?

— Как-то иначе.

— Импортный? — вспомнил Ишхан.

— Вот, вот, — сказал Аваг, — по-импортному он издевается, потому и не поняли наши.

Но позорнее всех повёл себя красный партизан Саргис.

— Товарищ судья, — сказал Саргис, — сию же минуту отпусти ребят. Съели они овец или нет, не твоя забота, понял?.. Успокойся, успокойся, вот так!

Но судья всё же оборвал Саргиса, и тогда старый партизан Саргис сильно рассердился, сжал узловатые пальцы в кулак, сказал:

— Не ты виноват, что ты такой.

— Садитесь.

— Вот я и говорю, не ты виноват.

— Садитесь.

Над Саргисом даже сами антарамечцы посмеялись, даже Аваг посмеялся.

Посадить в тюрьму, конечно, никого не посадили. Разошлись подобру-поздорову; антарамечцы вернулись к прерванным своим занятиям. Но что-то изменилось в антарамечцах.

Авага словно подменили. Ишхана окликал не иначе как: «Дурак, подожди меня».

С Павле тоже что-то неладное стало твориться. Он будто занедужил. Сам он, правда, говорил, что здоров. Он по-прежнему мог поднимать большие тяжести, но мешки с солью теперь уже не таскал: «За это трудодни не полагаются». Он стал молчаливым, задумчивым. Телефонный Сако переполошился: «Ведь с ума сходит человек, надо помочь ему как-то». Сако вспомнил, что у Павле был дядя по имени Агаси. Неизвестно, с какой это войны Агаси вернулся домой с золотом. На одной из станций золото это у него стянули. Агаси месяца два ходил как в воду опущенный, потом однажды собрал охапку сена, поджёг её и давай прыгать вокруг огня. А потом и вовсе рехнулся — расхаживал в одном бельё. Но в один прекрасный день пришёл он вдруг в сознание и, как увидел он себя в одном бельё, бросился со скалы. Потому ущелье и называется «ущелье Агаси».

Кто-кто, а уж Павле не походил на Агаси. Он подумал-подумал, да забрал семью и переехал в город.

Ну какой из тебя горожанин, дурень ты этакий! Приходят к нему в гости городские его товарищи и видят: сидит, крошит в суп хлеб, ест, опустив голову, чавкая.

А рядом с супом — пианино у него. Когда приезжает кто из Антарамеча, Павле первым делом пианино демонстрирует: «Для детей купил, надоедали очень, не обеднел я от этого, напротив даже». Павле набил свой дом всяким добром, тут и буфет, и книжный шкаф, и холодильник. Говорят, у дочки Павле обнаружили музыкальные способности. С этой точки зрения в городе действительно хорошо. Антарамеч за всю свою тысячелетнюю историю ни у кого из своих ещё не обнаруживал музыкальных способностей, а их, по всей вероятности, было совсем-совсем немало, этих музыкальных способностей, но они умирали… Так что мы можем сказать дочке Павле: «Счастливого тебе пути, Марго!»

В Антарамече после памятного случая с овцами Реваза кражи прекратились. Но только там, в далёком Антарамече, после того случая мёд вырезывали один раз. Пчёлам на зиму мёду оставляли даже больше, чем надо, но всё равно ульи гибли один за другим. Может, в самих ульях был изъян? Да нет, стояли они правильно, не на холоде, и сбиты из липового — самого тёплого — дерева. А может, болезнь какая пчёл косила? Нет, о болезни и речи не было… Когда-то на пасеке было пятьсот тридцать семейств, пронумерованных и расположенных в шахматном порядке. И теперь ульи расположены в шахматном порядке, и теперь они пронумерованы, но цифры теперь скачут: 9, 10, 21, 35, 70, 108…