Некоторое время спустя.
— Как ты оказался в подвале? — за моей спиной вновь раздался безжизненный механический голос. Не знаю, кто это был, но это единственный голос, что общался со мной за последние много часов. Остальные люди молча волокли меня куда-то, молча переодевали не знаю во что, молча одевали на меня наручники. В последние несколько часов меня преимущественно молча били. Судя по всему, я находился в каком-то подвале, руки, стянутые металлом браслетов, были стянуты впереди и пристегнуты к чему-то, глаза были замотаны какой-то повязкой, на даже перед зажмуренными глазами плавала тысяча фиолетовых шариков, как будто я очень -очень долго смотрел на электрическую сварку.
Кто-то больно стукнул меня по почкам, после чего, сквозь жгучую боль, я услышал вопрос, задаваемый все тем же механическим голосом.
— Говори, как ты оказался в том подвале?
Я пытался купировать боль и восстановить дыхание.
— Вы идиоты! Ещё раз говорю, уже в двадцатый раз — я заложник! Меня похитили из больницы ночью, привезли в этот подвал. Мне удалось через лоджию сбежать. Когда я прятался во дворе, думая, как оттуда уйти, началась стрельба. Люди побежали к подвалу, я думал, что там укрытие и тоже побежал туда. Я с несколькими людьми забрался в подвал, какой-то мужчина стал открывать дверь. В это время кто-то кинул в подвал гранату, и все умерли, кроме меня. Я увидел в открытой комнате много оружие, и взял со стеллажа автомат, и залег на пороге комнаты, потому что сверху кто-то стал стрелять в подвал…
— Ты стрелял в безоружных людей и убил их.
— Я ничего не знаю про безоружных людей. Я никаких безоружных людей не видел.
— Ты убил два десятка мирных жителей, ты их хладнокровно расстрелял из штурмовой винтовки…
— Ещё раз говорю — я стрелял только в ответ, только в ту сторону, откуда в меня стреляли…
И опять удар по почкам, который заставил меня и заткнулся, наверное, я, по мнению этого механизма, неправильно отвечал.
— Где ты проходил подготовку?
— Какаю подготовку?
— Боевую подготовку.
— Я никакой подготовки не проходил. Только программу средней образовательной муниципальной школы и три года хожу в секцию каратэ при этой же школе.
— Тебя в секции учили стрелять?
— Я стрелял раз в жизни. Меня товарищ на день рождения позвал в стрелковый клуб. Мы там дважды автомат Калашникова разобрали-собрали и я десять патронов выпустил в мишень из него.
— Фамилия и имя товарища.
— Я не помню, у меня после взрывов и пыток голова совсем не соображает, клуб смутно помню, а товарища нет…Ай!
— Ты выстрелил десять патронов, а потом в темноте убил двадцать человек? Ты всё врёшь! Ты понимаешь, что если ты не будешь с нами сотрудничать в проведении расследования, тебе грозит пожизненное заключение? Если ты во всем не раскаешься, тебя будут судить как взрослого преступника. Такое право у нас есть в случаях терроризма и экстремизма. А ты террорист. Ты проник на территорию жилого комплекса и убивал мирно спящих людей!
— Можно вопрос? Ту гору оружия, что в той комнате была, тоже я на себе принёс…
И опять удар. Как же невыносимо больно! Сквозь невыносимое жжение боли я услышал следующий вопрос:
— Рассказывай где ты проходил боевую подготовку?
Смежное помещение.
Два человека за толстым стеклом смотрели, как в комнате для допросов, среди серых безликих стен, два сотрудника служба безопасности в чёрной форме без знаков различия, растянули на столе щуплого человека с завязанными глазами. По сигналу, периодически загоравшегося, светодиода, агенты методично били задержанного в область поясницы.
— Сколько у нас он находится?
— Тридцать восемь часов? Ну что, будем переходить в следующей стадии допроса?
— Нет, нельзя. То, что можно применять к несовершеннолетним, мы уже применили, а он не размяк. Я не думаю, что ближайшие десять часов ситуация изменится. Через десять часов мы отдадим его русской жандармерии…
— Зачем?
— Потому, что мы можем забрать гражданина Союза республик для проведения следственных действий только на сорок восемь часов. И Верховный Комиссар сказал, что не будет выходить на местного Генерального прокурора, чтобы продлить этот срок.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Но, почему?
— Потому, что если мы не отдадим этого ребёнка русским через десять часов, информация о нем просочиться в прессу, и наша же Эмнисти International нас порвёт и вывернет наизнанку!
— Откуда они узнают?
— Офицер по связи местной жандармерии прямо сказал мне, что они не смогут гарантировать, что информация о задержанном через десять часов не просочиться в прессу. Он мне в прямую этим угрожал.
— Но почему? Этот сопляк такой же террорист, как сотни других. Южанин, северянин — какая разница? Он обычный террорист.
— Ты же начинал в полиции?
— Да.
— В спецподразделении служил?
— Да, в ГСВ — девять, третий взвод егерей…
— Скажи, если бы сопливый мальчишка не дал террористам воспользоваться сотней автоматов и гранат, а также двумя гранатомётами, в то время, когда ваша группа выдвинулась на штурм здания, вы бы отдали этого пацана спецслужбам?
— Конечно нет!
— А почему ты считаешь, что русская полиция делает по-другому? Они конечно не пойдут штурмовать офис комиссариата, но информацию об этом пацане в прессу сольют, и не известно, что будет хуже для нас. Поэтому, если в течение двух часов прорыва в допросе не будет завязывай с ним, приводи его в порядок и передавай его русским.
Я не помню сколько меня ещё били и спрашивали. Время тянулось бесконечно, во рту была сухо, как в пустыне Кара-Кум, а мочевой пузырь, напротив, буквально готов был лопнуть. Мои просьбы дать мне напиться и сводить туалет повисали в воздухе. Два человека, которые были со мной в помещении, продолжали механически лупцевать меня, а человек или машина, что общался со мной, на мои просьбы не обращали ни малейшего внимания. Тогда я махнул рукой на все. Сначала я с огромным удовольствием и облегчением нассал в штаны, а потом, когда пах перестало жечь огнём, я попытался пнуть ногой кого ни будь из моих мучителей. К сожалению, у меня ничего не получилось, но на какое-то время меня перестали колошматить. Мои мучители, с руганью, отскочили от меня, потом долго фиксировали мои щиколотки, притянув их к ножкам стола, зафиксировав меня в позе морской звезды. Я ждал продолжение, но палачи не торопились подходить ко мне, очевидно, наступать в вонючую лужу им не хотелось. Ругались эти ребята без огонька. Когда я третий раз услышал, произнесенное на немецком «вонючий русский свин», прозвучал короткий звуковой сигнал и, как мне показалось, в комнате открылась дверь. Грубые руки отстегнули меня от стола и куда то потащили, стараясь не касаться моих обосанных штанов. В помещении, куда меня в итоге затащили, было чуть-чуть теплее, чем в допросной. С меня сняли наручники, потом сдернули штаны и рубаху, а последней — повязку. Человек в чёрной форме и чёрной маске кинул мне какие-то тряпки и знаками показал на дверь небольшой туалетной комнаты, с унитазом и душем внутри. В моих руках обнаружились два полотенца и какой-то рабочий костюм. Постанывая от боли в спине, я, как смог, привёл себя в порядок. Выходить из ванной комнаты абсолютно не хотелось — я не знал, что ждёт меня за дверью. Дверь распахнулась, и тот же человек в чёрном комбинезоне поманил меня рукой, пришлось выходить. Наручники вновь мне одевать не стали. Тот же человек, подталкивая в спину, сопроводил меня по длинному коридору в помещение, в котором я раньше не был. Внук назвал помещение офисом. Стены были серые, оклеенные, выглядевшими резиновыми, обоями. Из мебели было несколько столов и стульев, на паре столов стояли мониторы, а сбоку, на стене, висел большой экран телевизора. Меня усадили за один из столов и ненадолго оставили одного. Затем в помещение вошли два человека в костюмах, с медицинскими масками на лицах. Один из них бросил передо мной пластиковую папку с парой каких-то листочков и дешёвую одноразовую ручку.