И было все спокойно, пока снова не получили приказ от командующего дивизией — в три дня развернуть в Залесье под Сморгонью госпиталь на 400 коек.
— Невозможно, — говорю я главному нашему уполномоченному В. В. Вырубову. — Как я могу в такое короткое время достать большие палатки для госпиталя, кровати, оборудование, хирургические палатки…
Вырубов засмеялся:
— И вы мне это говорите… Александра Львовна, а если наступление…
— Слушаюсь. Будет сделано.
И опять трое суток я не вылезала из автомобиля. Я загоняла наших двух шоферов, Черенкова — молодого славного русского парня, и старшего шофера, поляка — пана Ковальского, которые ездили со мной по очереди.
Молодечко, Минск… С трудом выпрашиваю оборудование, опять неприятные разговоры с начальником транспорта — я требую добавочных лошадей.
Но на четвертый день я доложила Вырубову, что госпиталь на 400 коек развернут и мы готовы принимать больных и раненых.
На фронте было тихо. Шла обычная работа, привозили больных, раненых. Немецкие аэропланы пролетали над нами и изредка бросали бомбы недалеко от нашего отряда. Помню одну ночь. Я собиралась идти спать. И вдруг знакомый шум аэропланов ближе, ближе. Где–то разорвалась одна бомба, другая. В одном белье, разутые, взлохмаченные санитары, побросав больных, бежали в блиндаж. Впереди всех летел наш пес Рябчик. Он панически боялся обстрелов и при первом звуке летящего аэроплана первый мчался в блиндаж.
— Куда?! — заорала я не своим голосом. — Больных бросать? Обратно! Под ружье, мерзавцы!.. — Не помню, что я еще кричала.
Санитары послушались. Аэропланы — один, другой, третий — летели над отрядом. Все попрятались в блиндажи, в палатки. Светлая лунная ночь. Ни облачка. С высоких, стройных старых сосен ложатся тени на покрытую иглами землю. Я брожу одна между палатками. Мне так страшно, что я готова бежать сломя голову от этого звука аэроплан–ного полета над самой головой, от разрывающихся где–то здесь, совсем рядом, бомб, от этих безмолвных равнодушных сосен. Я не могу победить этот животный дикий страх…
— Какая вы храбрая… Я пришла к вам, чтобы вам не было так страшно одной. — И маленькая, худенькая, с вьющимися волосами, некрасивая женщина–врач стала рядом со мной…
— Я не храбрая, доктор, я боюсь быть под землей… я трусиха… А что если бомба попадет в блиндаж и засыпет землей… Я боюсь…
Но убедить людей, если они во что–то поверили, — нельзя. Создается незаслуженная репутация.
Трудно мне было, особенно вначале, справляться с санитарами.
Мне помогли три обстоятельства. Мое знание и умение обращаться с людьми. Ничем, казалось бы, я не могла бы больше заслужить уважение команды, чем когда я, подняв ногу захромавшей лошади и зажав ее между колен, показывала кузнецу, как надо подковать лошадь на полоски, чтобы она не засекала задними ногами передних. Команде нравилось, что большей частью я не ела персональную пищу, а мне ежедневно приносил кашевар пробу из солдатского котла. Но я заслужила полное доверие команды после того, как я откомандировала фельдфебеля, ударившего по щеке одного из солдат. Дисциплина была необходима. Чтобы ее поддержать, мне пришлось уволить одну из сестер, которая позволила себе с ухаживавшим за ней артиллерийским офицером стрелять из пушки по немцам. Не сестринское это дело — убивать людей — даже врагов.
Я никогда не поверю, что люди не боятся обстрелов, бомб, ружейных атак. Все боятся. Весь вопрос в выдержке, в умении владеть собой и не показать свой страх.
Станция Залесье, где мы стояли, в шести верстах от Сморгони в прифронтовой полосе.
Я спала, когда немцы нас обстреляли. Мне казалось, что снаряды рвутся рядом. Бах! Бах! От страха я свалилась с кровати.
— Вы живы? — кричу женщине–врачу через стенку. — Где вы?
— Под кроватью, — отвечает.
— И я тоже!
Бах, бах! Я вскочила, оделась. Но при каждом взрыве снаряда голова уходила в плечи, склонялась вперед. Что делать? Не могу же я показать санитарам свою трусость. Выхожу. Вижу — санитары сломя голову бегут в блиндаж.
— Куда? Назад! — и когда, водворив санитаров по местам, я пошла по отряду, я заметила, что иду прямо, не кланяясь, не дергаю шею. Куда же девался страх?
— Где начальник транспорта? — спрашиваю.
— Уехал! — кричит мне д-р Никитин. — Орал во все горло санитарам: спасайтесь, кто может! Сел верхом на свою лошадь и ускакал.
— Еще одного придется откомандировать, — думаю. Через час обстрел кончился. Станция Залесье разрушена. Стали привозить раненых.
* * *В Минск я ездила редко. Раза два приезжала моя племянница Анночка, дочь моего брата Ильи и Софии Николаевны, которая приняла от меня детские столовые.
Некоторые уполномоченные жили в Минске, некоторые, как я, работали на фронте и приезжали в город по делам, а вечером собирались в квартире уполномоченных на Захарьевской улице.
Многих из них я знала еще с ранней юности. У Анноч–ки был чудный голос — низкое контральто, у меня довольно слабое, но верное меццо–сопрано. Мы пели цыганские песни, дуэты, я аккомпанировала на гитаре. Иногда танцевали. Веселились до рассвета, а рано утром, не ложась спать, ехали на работу.
Один раз Вырубов меня задержал, и я возвращалась в отряд под вечер. Когда подъезжала к Залесью, черная кошка перебежала дорогу. Было неспокойно на душе, тоскливо. «Почему? — думаю. — Не кошка же тому причиной!»
Но, подъехав к палаткам, я сразу поняла, что что–то случилось. Поняла по лицам персонала, по всей мрачной, беспокойной атмосфере.
Семь человек санитаров были убиты бомбой с аэроплана, два врача ранены, белокурая, с вьющимися волосами женщина–врач тяжело ранена в бедро.
Мой крошечный фанерный домик был насквозь прострелен. Осколком бомбы пробило эмалированный кувшин, который так и остался стоять на окне, и портфель. Эти последние немецкие бомбы разрывались со страшной силой не вверх, а горизонтально над землей.
Если бы главный уполномоченный не задержал меня, я была бы убита!
Судьба!
ГАЗЫ
Мне надо было посещать все три летучки, но вторая и третья были далеко от передовых позиций. Там было меньше работы и меньше опасности, и я большую часть времени проводила в первой летучке.
Шли слухи, в связи с приказом развернуть госпиталь на 400 человек, что наши готовятся к наступлению.
Получаю приказ: сейчас же, не теряя времени, выдвинуть отряд с врачом, сестрами и санитарами в Сморгонь и разместиться в блиндаже около ходов сообщения. Отдаю приказ по отряду, и минут через двадцать выступили.
Старый сосновый лес, за ним лощина, гора. По этой стороне горы — наши позиции, по другую — немецкие. У подножия горы — наш блиндаж. Разместились. Ждем. Наступления нет. Висят две немецкие колбасы. Изредка вокруг нас разрываются немецкие шестидюймовые снаряды. Когда снаряды попадают в реку Вилию и брызги летят во все стороны — солдаты довольны:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});