Читать интересную книгу Дочь священника - Джордж Оруэлл

Но еще худшим было состояние Фло и Чарли. Их совершенно ошеломила и сразила не столько тяжесть, сколько дальность дневных дистанций. По двадцать миль пешком – они о таком и не слыхивали. Коренным кокни, им выпало несколько месяцев побродяжить в Лондоне, но дороги топтать еще не доводилось. Чарли совсем недавно потерял хорошую работу, Фло тоже до момента родительского проклятья за непутевость и изгнания жила в приличном доме. Столкнувшись с Нобби на Трафальгарской площади[20], они порешили вместе идти на хмель, воображая забавную прогулку. И разумеется, эти бродяги-новички гнушались своих попутчиков. В Нобби, ценя его обширные практические знания и воровскую лихость, видели некую полезную обслугу при господах, не более. Дороти же, истратив ее монету, вообще перестали замечать.

Кураж у этой пары за сутки исчез бесследно. Они тащились сзади, непрерывно ныли, требовали себе куски побольше и получше. К третьему дню стали просто обузой. Изнывали в тоске по Лондону, знать не желали эту работу, эти хмельники; все, чего им хотелось, – повалиться в любом удобном месте и жадно лопать добытые объедки. В конце привала их нельзя было поднять без долгих нудных препирательств.

– Подъем, ребята! – объявлял Нобби. – Сгребай вещички, Чарли, пошли!

– Ага, … пошли! – не шевельнувшись, огрызался Чарли.

– Ну, тут-то мы же шкиперить не можем, так ведь? Уговорились же дотопать к вечеру до Сэвенокса, так?

– Ага, до …! Сэвенокс иль какая другая сучья дыра, по мне без разницы.

– Кончай …. Чарли! Надо же завтра местечко-то словить? Стал быть, по фермам для начала покрутиться.

– Ага, фермы твои …! Послать бы их с этим твоим … хмелем! Не приучен я вродь тебя шлындрать да шкиперить. По горло мне, понял – по самое … горло!

– Уж прям этот поганый хмель, – подвизгивала верная Фло, – меня уж тоже прямо рвет с его.

Нобби конфиденциально высказал Дороти мнение, что Чарли с Фло наверняка «отвалят», если найдут, кто их подбросит обратно в Лондон. А самого Нобби ничто не угнетало и не лишало бодрости; ничто, включая гвоздь, превративший драное подобие носка в скользкий, черный от крови ошметок. В пятке со временем выдолбилось столь устрашающее дупло, что через милю приходилось останавливаться и наводить порядок.

– Звини, детка, – пояснял Нобби, – пора подбить проклятое копыто. Ну и гвоздок, люля-кебаб!

Он искал рядом круглый камешек, садился у обочины на корточки и аккуратно забивал железный шип.

– Хорош! – оптимистично заключал он, щупая стельку внутри башмака. – Этот … – в могиле!

Могиле, однако, очень подошла бы католическая эпитафия Resurgam[21]. Гвоздь через четверть часа снова вылезал.

Нобби, естественно, пытался приставать к Дороти, но отказ принял без обид. Имел счастливый дар не принимать личные неудачи слишком всерьез. Всегда веселый, обходительный, всегда рокочущий сочным баритоном одну из трех любимых песен: «Санни-бой» или «Эх, погуляем мы в приюте!» (на мотив псалма «О, церкви верная опора!») или же «…! И это все, что знали музыканты», непременно дополняя вокальную партию звуками духового оркестра. В свои двадцать шесть лет Нобби являлся вдовцом, поочередно испытавшем себя на поприщах бойкого продавца газет, воришки, воспитанника исправительного заведения для юных правонарушителей, солдата, взломщика, бродяги. Впрочем, составить это жизнеописание мог кто угодно кроме Нобби, органически не способного связать факты в стройный биографический отчет. Только фрагменты живописных воспоминаний: полгода в линейном полку с досрочной демобилизацией вследствие поврежденного глаза; мерзкий привкус баланды в тюрьме Холлуэй; детство в сточных канавах Дептфорда; смерть умершей при родах восемнадцатилетней жены, когда ему сравнялось двадцать; необычайная гибкость прутьев в колонии для малолетних; глухой взрыв нитроглицерина, высадивший дверцу сейфа на обувной фабрике Вудворда, где Нобби взял сто двадцать пять фунтов, до фартинга их промотав менее чем за месяц.

На третий день близость хмельников проявилась в тащившихся навстречу людях, по преимуществу бродягах, сообщавших, что ничего не светит: хмель не уродился, платят гроши, все места заграбастаны «своими» да цыганами. Чарли и Фло раскисли окончательно, лишь правильно отмеренной микстурой из уговоров и угроз Нобби их проволок еще несколько миль. В маленькой деревушке Уэль состоялось знакомство с миссис Макэллигот, старой ирландкой, накануне пристроившейся на соседней ферме. Махнулись толикой краденых яблок на кусок мяса, который она «выскулила» часом раньше. Старуха могла много чего подсказать насчет работы и где за ней охотиться. Всей компанией растянулись на лужайке перед пестревшей с фасада газетными афишами сельской лавчонкой.

– Дак вы иттите-ка вперед к Чалмерсу, – советовала миссис Макэллигот, коверкая слова на манер дублинского простонародья. – Ето за пять милей отсюдова. Он вроде как хотит еще сезонных брать. Приймет вас верно, как не приймет, иттить бы токо спозаранку.

– Пять миль! Ни хрена! Ближе нету? – заворчал Чарли.

– Ну, Норман исть. У мне тоже вот от его работа, в утро зачну. А вам бы не иттить к ему. Он из сезонных ток домашних набирает и вроде как замысливает полхмелей своих вовсе на цвет пустить.

– Каких еще «домашних»? – удивился Нобби.

– А таки вот, которы тута при своем хозяйстве или с тутошней крышей. В ином разе хозяину обязано тебе хибару на прожитье давать. Ето вот нынче уж така законность стала. В стары-то годы приходи да дрыхай где хотишь, хоть на конюшне, и никаки допросы про то не строили. Ето все либористы-дьяволы, поганцы клятые, подвели таку драную законность, чтобы сезонных нельзя брать, коли хозяин им удобствия не делат. Так Норман и примает токо которых что при доме.

– Ты, что ль, такая, что при доме?

– Да не при черте! А вот Норманн думат, что така! Назаливала ему, как бы недалече угол сымаю, а сама в коровник шкиперить. Не худо, хоть малость воняво, ток вот до свету вытряхайся, чтоб скотникам неприметно.

– Че тут воще работать-то положено? – спросил Нобби. – Я в одиночку бы и не узнал хмель этот драный. Но надо ж для пользы дела опытный вид показывать, а?

– К лешему! Не надо никака опытность. Порви да покидай в ведро, вота и все с ими, с хмелями.

Дороти почти спала. Сквозь дрему до нее долетали обрывки разговора, который шел сначала об уборке хмеля, затем вокруг какой-то сенсационной газетной истории о пропавшей девушке. Фло и Чарли, прочтя афиши, висевшие напротив, несколько оживились: пахнуло ароматом родных лондонских удовольствий. Девушка, вызвавшая столь заинтересованное внимание к своей судьбе, именовалась журналистами «Дочерью Ректора».

– Во, Фло, видала? – приговаривал Чарли, смачно зачитывая вслух: «Тайны Интимной Жизни Дочери Ректора. Потрясающие Откровения». Эка! Была б монета, пенни бы не пожалел на газетку!

– А? Ты про что, чего?

– Чего! Не знаешь? В новостях навалом было. «Дочь Ректора» то, «Дочь Ректора» се. Такую похабель расписывали!

– Классная, видно, старушка, – глядя в небо, мечтательно промолвил Нобби. – Хоть бы сейчас к ней под бочок. Уж я бы знал как обойтись, уж это точно.

– Ето деваха, котора с дому сбегла, – вставила миссис Макэллигот, – котора баловалась с мужиком годов на двадцать ее старее, а нынче сгинувши и где уж токо вот ее не рыщут.

– Уперла ночью на автомобиле, без ничего, в одном бельишке! – восхищенно перебирал детали Чарли. – Вся улица видала, как они с хахалем отчаливали.

– Некторы сказывают, что в Паррижу он ее свез, запродал тама в ихние кафе-шатаны, – добавила миссис Макэллигот.

– В одном бельишке дернула! Ну во, видать, зараза!

Разговор мог открыть массу других волнующих подробностей, но перебила Дороти. Обсуждавшаяся тема вызвала смутное любопытство. Особенно как-то задело слово «ректор». Дороти, приподнявшись, спросила Нобби:

– Ректор это кто?

– Ректор? Старшой как бы над приходскими, боцман церковный. Парень, что проповеди чешет, псалмы навешивает и в том роде. Вчера ж видали одного: просквозил на своем зеленом велосипеде, воротник сзаду-наперед. Пастор, значит, ну из попов. Ты точно знаешь.

– Да… Наверное, знаю.

– Попы! Каки поганцы драные, особо некторы из их, – задумчиво качая головой, отозвалась миссис Макэллигот.

Однако и теперь Дороти мало что поняла. Хотя благодаря Нобби чуть просветилась, но лишь чуть-чуть. Все связанное с «попами», «церковью» странно темнело и туманилось – один из нескольких, подобных же провалов в ее знаниях, уцелевших от былого.

Настала третья ночь пути. Они уже привычно скользнули шкиперить в заросли, но вскоре полил сильный дождь. Час мучились, тыкались, спотыкались в темноте, ища укрытия, пока не натолкнулись на защищаюший от ветра стог, под которым, тесно сбившись, ждали рассвета. Фло, проревев всю ноч самым невыносимым образом, к утру была полужива. Отмытое потоками дождя и слез, пухлое глуповатое лицо стало похоже на оплывший ком свиного жира, если можно вообразить ком жира в припадке жалобных рыданий. Нобби порядком повозился под живой изгородью, набрал более-менее сухих веток, развел огонь, сварил утренний чай. Природа не изобрела еще стихии, способной помешать Нобби накипятить его жестянку чая. У него среди прочего всегда имелись обрезки шины, дававшие вспышку и на мокрых дровах, он даже обладал редчайшим, известным лишь немногим мастерам искусством вскипятить воду над свечкой.