Читать интересную книгу За Родину! За Сталина! - Владимир Бушин

Собственно говоря, мало интересного и в том, что ныне говорит о войне, о ее жертвах и Виктор Астафьев, который был на фронте больше, чем Волкогонов и Солоухин, но меньше, чем Солженицын, и, как Александр Исаевич, тоже в не очень-то кровопролитной должности телефониста. Еще в ноябре 85-го года, на седьмом десятке, он, старый человек, писал: «Мы достойно вели себя на войне. Мы и весь наш многострадальный и героический народ, на века, на все будущие времена прославивший себя трудом и ратным делом». Тогда, после стольких лет раздумий о войне, изучения литературы о ней и создания собственных книг Астафьев уверял, что немцы несли потери в десять раз больше, чем мы. А года через два-три, после получения от Горбачева «Золотой Звезды» Героя, вдруг заголосил: «Мы не умели воевать. Мы и закончили войну, не умея воевать… Мы залили своей кровью, завалили врагов своими трупами». Ну что, спрашивается, интересного в такой метаморфозе? Абсолютно ничего. Просто видишь, что писатель, существо вроде бы сугубо индивидуальное, послушно влился в погоняемое Горбачевым и Ельциным стадо типовых Собчаков, Макаровых, Старовойтовых, Шахраев и т. п.

Есть, однако, в фигуре Астафьева как военного мыслителя кое-что и свое, и оно заслуживает внимания. Во-первых, патологическая ненависть к военным историкам. Как только он их не поносит! Особенно злобствует на авторов 12-томной «Истории Второй мировой войны» (Воениздат, 1973–1982).

Тут сразу надо заметить, что никто из жертв астафьевского террора не утверждал, например, в отличие от него, что немецкие потери в десять раз превосходили наши. Наоборот, писали, что мы потеряли больше, чем оккупанты.

Да, и в «Истории», и в других исторических трудах о войне есть, к сожалению, крупные недостатки – и ошибки, и упущения, и кое в чем излишество. Но какие же именно конкретные претензии у Астафьева к ученым, приводящие его в неистовство?

Основываясь на своих результатах, он пришел к выводу, что «мы все время на протяжении всей войны имели огромное численное превосходство над противником». Это-то и скрывают «ссученные историки».

Думаю, что Галилеево открытие Астафьева напрочь затмевает своим интеллектуальным блеском все, что мы до сих пор видели у Солженицына, Волкогонова и Солоухина. И что тут особенно ценно, своим умом дошел почти в семьдесят лет – не мог же нигде вычитать!

После всего сказанного едва ли кто удивится недавнему заявлению Астафьева: «Если снова будет война, то я за э т о т народ воевать и умирать не пойду!» Трудно нам будет, очень трудно, ну да ничего, обойдемся как-нибудь без твоего трупа, Витя…

Февраль 1995 г.

Волкогонов знает всё, и все знают волкогонова

Жил-был поп,Толоконный лоб…

А. С. Пушкин

Волкогонов и Гёте

Д. Волкогонов знает о Сталине больше, чем все пропагандисты, вместе взятые, даже если к ним присовокупить известного историка А. Антонова-Овсеенко, глубокого философа А. Ципко, эстетика-фольклориста Ю. Борева, композитора и писателя Н. Богословского да еще и натужного юмориста Г. Хазанова. Волкогонов знает не только все, что Сталин сделал и хотел сделать, не только все, что он написал и хотел написать, но и то, что он продиктовал и хотел продиктовать. Вот, например, известная Директива № 3, отданная нашим войскам вечером первого дня войны. Она подписана наркомом обороны Тимошенко, начальником Генштаба Жуковым и членом ПБ Маленковым. Исследователь уверенно утверждает, что четвертый пункт в ней продиктован Сталиным. Откуда известно? Ведь никаких свидетельств этого нет. Нет, но зато есть чутье выдающегося историка, нюх глубокого философа, сообразительность оборотня. И в отличие от его избирателей вы обязаны верить ему.

Волкогонов знает не только все, что Сталин подумал, все, что он вспомнил, все, что ему показалось (тут и Рыбаков как рыба в воде!), но даже и то, что лишь смутно шевельнулось в глубинах его тиранического подсознания. Например, грянула война, и Сталин, пишет исследователь в своем «Триумфе», «подсознательно (!) понимал, что произошло: началось нечто страшное, огромное, трагическое…» Правда, не совсем понятно, почему он, высший руководитель страны, зная гораздо больше, чем другие, понимал все это лишь «подсознательно», когда самые простые люди понимали то же самое вполне сознательно – да, началось нечто страшное, огромное и, несомненно, трагическое. Но это уж вопрос другой, а сама попытка философского проникновения в недра деспотического подсознания, конечно, заслуживает аплодисментов.

Разве ведомо тому же знаменитому писателю Рыбакову или доктору философии Ципко, стаскивал ли Сталин сапоги, раздевался ли, когда ложился спать 29 июня 1941 года? Да откуда! Волкогонов же твердо знает: «Уехав ночью на ближнюю дачу, Сталин пришел к себе в кабинет и не раздеваясь лег на диван» («Триумф». Кн. 2. Ч. 1. С. 168).

А известно ли знатокам сталинизма Шатрову и Р. Медведеву, сколько чая выпил Сталин в первый день войны? Наверняка им и в голову не приходило думать об этом. Волкогонову же доподлинно известно: «За весь первый день войны Сталин выпил лишь стакан чая» (Там же. С. 160). Да, Волкогонов знает о Сталине все. И о войне – все. Причем не только с нашей стороны, но и с немецкой. Я уверен, он точно осведомлен и о том, например, что съел и сколько выпил в роковой день 22 июня 1941 года и вегетарианец Гитлер. Автор умолчал об этом только из-за недостатка места в своем 4-томном «Триумфе». Если удастся, то при переиздании непременно сообщит и об этом. А может быть, даже и о том, сколько раз в тот день хлопнула дверь туалета новой имперской канцелярии в Берлине.

Конечно, иногда встречаются у Волкогонова и отдельные промашечки. Например, он пишет: «Накануне войны (это понятие довольно растяжимое, и лучше бы сказать «накануне немецкого вторжения», ибо речь дальше идет о конкретном дне 22 июня 1941 года. – В. Б.) от командующего Киевским военным округом генерала М. П. Кирпоноса поступило несколько донесений о перебежчиках – немецких солдатах. Они сообщили о том, что этой ночью германские войска совершат нападение на Советский Союз. Нарком сразу же доложил по телефону Сталину. Тот, помолчав, приказал Тимошенко, Жукову и Ватутину прибыть к нему. Как вспоминает Жуков, там уже были все члены Политбюро…» Тут кое-что сказано довольно неряшливо и не очень внятно. Во-первых, не совсем ясно, куда и кому поступили донесения о перебежчиках. Во-вторых, куда Сталин вызвал военных руководителей: в Кремль? в ЦК? на дачу?

Поскольку автор ссылается на воспоминания Жукова, то с целью прояснения обратимся к ним: «Вечером 21 июня мне позвонил начальник штаба Киевского военного округа генерал-лейтенант М. А. Пуркаев и доложил, что к пограничникам явился перебежчик – немецкий фельдфебель, утверждающий, что немецкие войска выходят в исходные районы для наступления, которое начнется утром 22 июня.

Я тотчас доложил наркому и И. В. Сталину то, что передал М. А. Пуркаев.

– Приезжайте с наркомом в Кремль, – сказал И. В. Сталин.

Захватив с собой проект директивы войскам, вместе с наркомом и генерал-лейтенантом Н. Ф. Ватутиным мы выехали в Кремль…

И. В. Сталин встретил нас один».

Из сопоставления текстов возникает ощущение, что Волкогонов просто списал у Жукова, но при этом очень торопился и потому что-то пропустил, что-то напутал.

Во-первых, у Жукова достаточно точно обозначено время – вечером 21 июня. Во-вторых, внятно сказано, что донесение было адресовано Жукову, то есть в Генштаб. В-третьих, Сталину звонил, оказывается, не нарком Тимошенко, а начальник Генштаба Жуков. В-четвертых, тут нет никакой неясности относительно того, куда Сталин вызывал военных: в Кремль, в свой рабочий кабинет. В-пятых, доносил не Кирпонос, а Пуркаев. В-шестых, донесений в то время было не несколько, а лишь одно. В-седьмых, говорилось в нем не о солдатах, а об одном солдате, вернее, о фельдфебеле. Наконец, в-восьмых, когда военные руководители пришли к Сталину, в кабинете были не «все члены Политбюро», а он один.

Огорчительно, конечно, в таком небольшом тексте дважды доктора видеть столько искажений источника, на который он сам ссылается. Но посмотрим, как там дальше. На этот раз начнем с Жукова:

«– Что будем делать? – спросил И. В. Сталин.

Ответа не последовало.

– Надо немедленно дать директиву о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность, – сказал нарком.

– Читайте! – сказал И. В. Сталин.

Я прочитал проект директивы. И. В. Сталин заметил:

– Такую директиву сейчас давать преждевременно. Может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений».

Что же мы видим в научном исследовании Волкогонова? Да опять весьма поспешное решительное списывание: от слов «Что будем делать?» до слов «чтобы не вызвать осложнений». Что ж, списывать у другого автора – это не грех, тем более для генерал-полковника. Гете, любимый поэт Волкогонова, однажды сказал: «Вальтер Скотт заимствовал одну сцену из моего «Эгмонта», на что имел полное право (А ведь он не был генерал-полковником! – В. Б.), а так как обошелся с ней очень умно, то заслуживает только похвалы. В одном из своих романов он почти что повторил характер моей Миньоны; «Преображенный урод» лорда Байрона – продолженный Мефистофель, и это хорошо! Если в экспозиции моего «Фауста» есть кое-что общее с книгой Иова, то это опять-таки не беда, и меня за это надо, скорее, похвалить, чем порицать». Следовательно, если в данном вопросе согласиться с великим Гете, то, чтобы решить, заслуживает генерал-полковник Волкогонов похвалы или порицания, надо лишь выяснить, действовал ли он, переписывая жуковские тексты, так же умно, как Вальтер Скотт, Байрон или сам Гёте.