Читать интересную книгу Цирк Кристенсена - Ларс Кристенсен

Сам Финсен копался в пустых ящиках кассового аппарата.

— Пришел, — сказал он.

Что на это скажешь?

— Да, — ответил я.

Госпожа Сам Финсен подрезала в подсобке цветы и, к счастью, стояла спиной, иначе, думаю, я не смог бы посмотреть ей в глаза, после того как видел ее на столе.

Сам Финсен закрыл кассу и отошел в угол, к кактусам, где госпожа Сам Финсен не могла нас видеть.

— Поди-ка сюда, — сказал он.

— Куда?

— Куда? Сюда, ясное дело.

Я тихонько подошел к нему, остановился.

— Хочу потолковать с тобой кое о чем, — сказал Сам Финсен.

— Со мной? Потолковать?

Вот незадача. Можно бы сказать, что я ничего не видел. Вполне можно бы. Знать бы только, что я видел. Никто другой этого знать не может. Я сам решаю, что видел. Глаза-то мои. И я не видел ничего.

— Да. Именно с тобой.

Сам Финсен понизил голос.

Я попытался прикинуть, что он намерен сказать. Что я, мол, не должен никому говорить. Что это, мол, недоразумение. Что я, мол, видел совсем не то, что подумал. Что мне, мол, померещилось. Что меня, мол, вовсе не выгоняли.

— Помнишь букет, который надо было доставить на Эккерсбергс-гате? — спросил он.

Сперва я решил, что ослышался. Но нет. Я сник. Я вовсе не был оправдан и тем не менее еще надеялся, что это сойдет мне с рук.

— Эккерсбергс-гате? — сказал я. — Я много букетов возил на Эккерсбергс-гате.

— Эккерсбергс-гате, девять. Халворсен.

— А-а, кажется, помню, — сказал я.

Сам Финсен раз-другой провел ладонью по кактусам.

— И что же именно ты, кажется, помнишь?

— Что Халворсена не было дома.

— Та-ак, не было дома. И как же ты поступил? С цветами, которые он заказал для своей любимой жены?

— Оставил у соседки. Как ты говорил.

— Оставил у соседки?

— Ее, между прочим, зовут Квислинг.

— Квислинг? Значит, ты оставил Халворсенов букет у Квислинг.

— Да. У Марии Квислинг.

Тут Сам Финсен извлек из кармана халата квиток, разгладил и поднес к моим глазам. На квитке стояла подпись Халворсена, сделанная не кем иным, как мной.

— Разве на этом квитке написано Квислинг?

Я помотал головой.

— Нет, — сказал я.

— Тогда скажи мне, что здесь написано. Прочитай вслух. Я, знаешь ли, вчера бросил курить и вижу плоховато.

— Халворсен, — прошептал я.

— Громче. Я и слышу плоховато.

— Халворсен.

— Как же вышло, что на квитке написано Халворсен, коль скоро Халворсена дома не было и букет ты оставил у Квислинг?

Терять мне было уже нечего.

— Об этом лучше бы спросить самого Халворсена, — сказал я.

Сам Финсен подскочил ко мне поближе. Пожалуй, он и впрямь бросил курить. Стоя с ним лицом к лицу, я не задыхался, как от глубокой затяжки. Может, потому они вчера так себя вели. Впрочем, от этого не легче. Я бы предпочел глубокую затяжку. На миг мне показалось, что он пришлепнет фальшивый квиток мне на лоб.

— Да я, понимаешь ли, так и сделал, спросил Халворсена! Потому что Халворсен заходил сегодня утром. Знаешь, что он сказал? Хотя нет, ты этого знать никак не можешь. Но сейчас узнаешь. Я, сказал он, хотел бы отменить заказ на имя Халворсена, по адресу Эккерсбергс-гате, десять. Господи, сказал я, так наш надежный курьер давным-давно его доставил. Тут физиономия у Халворсена вытянулась, можешь мне поверить. Мы цветов не получали, сказал он. Пришлось мне разыскать квиток в картотеке и показать ему. Подпись не моя, сказал он. И не моей жены. У кого теперь вытянулась физиономия? Правильно, у меня. А я этого не люблю. Я бросил курить. Боюсь помереть. Что я мог сказать? Наверно, здесь какое-то прискорбное недоразумение, сказал я. Весьма прискорбное. Вы сию же минуту получите обратно свои деньги, а заодно и новый букет. Но этот Халворсен и деньги, и новый букет заодно брать отказался. Наоборот. Поблагодарил. Был вполне доволен тем, как все вышло. В смысле, что цветы его жене не доставили. У меня по-прежнему вытянутое лицо?

— Да, — сказал я.

— А знаешь почему?

Я потупился.

— Пожалуй, да.

— Тогда будь добр, расскажи мне, что случилось с букетом для Халворсена, по адресу Эккерсбергс-гате, девять.

С чего же начать? Да с чего угодно. Мне тоже захотелось погладить кактусы в углу, но я одумался.

— Халворсена не было дома, — сказал я.

Сам Финсен едва не потерял терпение.

— Это я уже понял. Так что будь любезен, ближе к делу, и поживей! Ясно?

Я кивнул.

— А Мария Квислинг, которая живет в том же подъезде, только этажом ниже, была дома. Кстати, она вдова Видкуна Квислинга, которого расстреляли в крепости Акерсхус в октябре сорок пятого.

Похоже, Сам Финсен вот-вот снова начнет курить.

Угрожающим жестом он оборвал меня.

— Делаю тебе последнее предупреждение! Что случилось с этим треклятым букетом?

— Мария Квислинг отказалась передать его.

— Да плевать мне на все семейство Квислинг! — гаркнул Сам Финсен.

На сей раз он словно бы осадил сам себя и с опаской оглянулся на подсобку.

— Я обронил букет на Фрогнервейен, и его переехал трамвай.

— Вон как, ну-ну. Трамвай на Фрогнервейен. Тогда остается еще одна маленькая деталь, и моя физиономия перестанет вытягиваться. Подпись Халворсена. Выкладывай.

Я потупился.

— Подпись моя.

Сам Финсен вздохнул.

— Долго же мы добирались до правды, вон какой крюк получился.

— Да, времени ушло много.

— Словно ты ехал через Ратушную площадь, чтобы попасть на Фритцнерс-гате.

Я покачал головой.

— Посмотри на меня, — сказал Сам Финсен.

Нескончаемый разговор. Так и буду во веки веков стоять тут, между кассой и кактусами. Вот она, расплата. Я посмотрел на него.

Было слышно, как госпожа Сам Финсен положила нож на стол в подсобке.

Сам Финсен подтащил меня поближе к себе, если это возможно. И теперь я вправду не на шутку перепугался. Это ведь было затишье перед бурей.

— Что ж, в каком-то смысле мы квиты, — сказал он.

Сам Финсен снова взял квиток с поддельной подписью, скомкал у меня на глазах и бросил в мусорную корзину. И я понял, наверно впервые в жизни, что именно так мир и держит равновесие, именно так люди прислоняются друг к другу, чтобы не упасть: у меня было кое-что на него, а у него — на меня.

Ладно, с этим можно примириться.

— Квиты, — сказал я.

Тут из подсобки вышла госпожа Сам Финсен, с букетом в руке, остановилась и с улыбкой посмотрела на нас.

— О чем грустим? — спросила она.

Сам Финсен кашлянул.

— Да просто стоим тут беседуем о том, что я бросил курить, а наш курьер научился выговаривать «р».

Госпожа Сам Финсен расхохоталась. Бельгийская королева расхохоталась. По-моему, я первый раз услыхал, как она хохочет. Она хлопнула Самого Финсена по плечу.

— Надеюсь, ты не начнешь сызнова. А то терпеть тебя в доме просто невозможно.

Сам Финсен покраснел и забеспокоился.

— О, ни в коем случае.

Она захохотала еще громче и повернулась ко мне:

— Ну-ка скажи.

— Р-р-р, — сказал я.

— Замечательно. А это единственный сегодняшний букет.

На миг я подумал, точнее даже надеялся, не подумал, а просто надеялся, что букет предназначен Авроре Штерн. Увы, нет.

— Примулы на Эйлерт-Сундтс-гате, — сказала госпожа Сам Финсен.

И в конце концов, качая головой, отдала мне букет.

— Надо же, заказать примулы в ноябре.

Вы сами — аккурат примулы в ноябре, подумал я, вышел к велосипеду и потопал в сторону несносного переулка Бондебаккен, где многим до меня привелось отбросить копыта, потому что он жутко крутой и вымощен неровной, бугристой брусчаткой, а потому съезжать вниз по Бондебаккен, конечно, весело, но и чертовски опасно, прошлый год один мальчишка с Болтелёкки потерял контроль над своим «Диамантом», в панике сунул правую сандалию в переднее колесо, поломал четыре пальца на ноге, потерял четырнадцать зубов и расплющил нос, когда приземлился внизу, у самого начала Эйлерт-Сундтс-гате, а улица эта, понятное дело, названа в честь священника и социолога Эйлерта Сундта, который в 1855–1869 годах выпустил эпохальный трехтомный труд «Смертность», «Состояние нравственности» и «Место порядочности в Норвегии». Иными словами, он картографировал норвежскую мораль от севера до юга, однако я часто думал, что последовательность, в какой выходили эти документальные романы, неясна. Может, ему стоило начать с «Места порядочности», продолжить «Нравственностью» и закончить «Смертностью»? По-моему, так было бы логично. Мы моемся. Распутничаем. Умираем. Можно бы начать и с «Нравственности», согласен. Мы распутничаем. Моемся. Умираем. Мой путь лежал на Эйлерт-Сундтс-гате, 19; благоприличный каменный дом, три этажа. Чистая рутина. Я вручил квиток прислуге в белом фартуке и желтых перчатках. Она снова исчезла, я услышал голоса, потом она вернулась с подписью, датой, часом и 75 эре чаевых. Примулы перешли к ним. Чистейшая рутина, как я уже говорил. Этот букет я мог бы доставить с завязанными глазами, с руками на перевязи, с руками за спиной. Этот букет был полной противоположностью пустышкам. У цветочных курьеров это называется «мягкое мороженое»: едешь по адресу, дома кто-то есть, и чаевых больше пятидесяти эре. Вниз я съехал по перилам, остановился возле «Человека на лестнице», знаменитого павильона на углу Брискебю и Бондебаккен, и зашел внутрь. Просто хотел немножко передохнуть. Там пахло табаком, лакрицей и кожей. Густо, прямо-таки удушливо разило дегтем, типографской краской и бумагой. Свежие еженедельники висели в маленьких зажимах на провисших веревках — «Аллерс», «Ношк укеблад», «Квиннер ог клер», «Йеммет», «Актуелль». На обложке «Актуелль» я заметил фото шведской актрисы Гуннель Линдблум, которая находилась в Осло, снималась в роли Илаяли в экранизации «Голода» Гамсуна. Присмотрись я внимательнее, мог бы, вероятно, увидеть и себя самого, так как фото сделано во время съемок в Шиллебекке, не так давно вечером, и за спиной Гуннель Линдблум, на хрупком краю яркого света, вереница беспокойных, нетерпеливых теней ждала случая пробраться в кадр, побыть на глазах. Это — мои люди. Я купил на пятьдесят эре коричневого сахару, а когда собрался уходить, на ступеньках «Человека на лестнице» стоял Путте.