Не было программы, как, например, во Франции, чтобы воспитать и объединить миллионы людей вокруг идеи нации. Опыт царской России был опытом несостоявшегося национального строительства. Поэтому для объяснения российского случая полезны параллели с успешным интегрированием Англией Британии и неудачей в Ирландии и успешным национализированием Францией «шестиугольника» и провалом в Алжире{165}.
Россия была смешанным государством с отношениями неравенства между русской метрополией, представлявшей собой многоэтничную, хотя и культурную, русифицированную правящую элиту, и нерусскими народностями. Несмотря на все беспорядочные усилия правящего института по созданию нации, программы дискриминации и неравенства между метрополией и периферией, сопротивляющиеся культуры и контрдискурсы национализма нерусских мешали гомогенизации и инкорпорации населения в единую «мнимую общность» русской нации. Хотя крах царской России произошел не по причине национализма на окраинах, а из-за постепенного ослабления и распада центра, к 1917 г. почти вся легитимность имперской инициативы сникла. Элиты отказали монархии в поддержке, а, кроме того, режим оказался отчужденным от интеллигенции, а рабочие, стратегически размещенные в крупнейших городах, — от режима. После 1905 г. политика индустриализации и ограниченные реформы создали в царском обществе новых избирателей, требовавших представительства в политическом порядке, в чем царь им отказал. В новом мире, где дискурсы о цивилизации сосредоточивались на нации, конституционности, экономическом развитии (казавшемся царизму помехой) и кое-где на социализме и революции, — самодержавие все больше воспринималось как оковы, мешавшие движению вперед.
В последние годы своего существования династия, похоже, становилась все более бесправной и в то же время вероломной. Когда русские потерпели поражение и понесли колоссальные потери в Первой мировой войне, непрочная аура легитимности спала с императора и его супруги, которые теперь виделись далекими от России и даже чужими. То, что в далеком прошлом, как казалось династии, придавало ей силы (ее отличие от народа), ныне стало роковой помехой.
Патриотизм элиты, нерусский национализм и усталость крестьян от невыносимых жертв за дело, с которым они себя не отождествляли, — все это подрывало монархию, приближая ее кончину. Принципы империи, разобщенность и иерархия, были несовместимы с современными идеями демократического представительства и эгалитарного гражданства, охватившими почти всю интеллигенцию и городское общество. Не выдержав испытание войной, монархия утратила последние источники народной любви и легитимности, и в ответственном испытании Февральской революцией 1917 г. Николай II не смог получить военную поддержку для подавления народного сопротивления в отдельно взятом городе.
БлагодарностиЭта статья изначально была представлена на семинаре в Центре международной безопасности и контроля над вооружениями в Стэнфордском университете, где я работал в 1995–1996 гг., а через два года я прочел ее, как инаугурационную речь в университете Чикаго. Выражаю благодарность моим коллегам по Центру, его директору Дэвиду Холлоуэю, коллегам в Чикаго и особую благодарность за замечания и/или внимательное прочтение статьи на разных этапах работы: Лоуэллу Баррингтону, Роджерсу Брубейкеру, Валери Бане, Праседжит Дуаре, Линн Эден, Барбаре Энгель, Мэттью Эвангелисту, Теду Хопфу, Михаилу Ходорковскому, Джереми Кингу, Валери Кивельсону, Дэвиду Лейтину, Гейлу Лапидусу, Стивену Пинкусу, Норманну Неймарку, Льюису Зигельбауму и Катерине Вердери.
Терри Мартин.
Империя положительной деятельности:
Советский Союз как высшая форма империализма
Новое революционное правительство России было первым среди правительств старых европейских многоэтничных государств, которое столкнулось с подъемом национализма и ответило на него, систематически развивая национальное сознание этнических меньшинств и создавая для них много институциональных форм, присущих нации-государству[20]. Стратегия большевиков состояла в том, чтобы захватить лидерство над казавшимся теперь неизбежным процессом деколонизации и осуществить его таким образом, чтобы сохранить территориальную целостность старой Российской империи и обеспечить строительство нового централизованного, социалистического государства. С этой целью Советское государство создало не только десяток крупных национальных республик, но и десятки тысяч национальных территорий, разбросанных по всему пространству Советского Союза. Были подготовлены новые национальные элиты, выдвинутые на руководящие посты в правительстве, школах и на промышленных предприятиях этих заново созданных территорий. На каждой территории национальный язык был объявлен официальным языком власти. В десятках случаев это обусловило создание не существовавшей ранее письменности. Советское правительство финансировало массовое издание книг, журналов, газет, создание фильмов, опер, музеев, ансамблей народной музыки и т. п., поощряя развитие культуры на национальных языках. Ничего подобного прежде не предпринималось, и, возможно, за исключением Индии, ни одно многоэтничное государство не смогло достичь масштабов советской положительной деятельности{166}.
Почему большевики приняли эту радикальную стратегию? Чтобы ответить на этот вопрос следует рассмотреть также их предреволюционный анализ национализма и их опыт работы с националистическими движениями в первые годы после революции. Когда большевики захватили власть в октябре 1917 г., у них еще не была выработана стройная национальная политика. Имелся броский лозунг, общий с Вудро Вильсоном, провозглашавший право наций на самоопределение{167}.
Правда, этот лозунг предназначался для того, чтобы получить этническую поддержку революции, а не для того, чтобы создать модель управления многоэтничным государством. Хотя Ленин всегда серьезно относился к национальному вопросу, все же неожиданный всплеск национализма, как мобилизующей силы во время революции, и последующая Гражданская война сильно удивили и встревожили его. Большевики ожидали национализма в Польше и Финляндии, но множество националистических движений, дававших о себе знать почти по всей бывшей Российской империи, стали неожиданностью, и особенно раздражал напор украинского национализма{168}. Именно это непосредственное столкновение с национализмом заставило большевиков выработать новую национальную политику{169}.
Этот процесс протекал в дискуссиях. Одну сторону представляли сторонники национального строительства во главе с Лениным и Сталиным; другую — интернационалисты во главе с Георгием Пятаковым и Николаем Бухариным{170}. На XIII съезде партии в марте 1919 г. стороны разошлись по вопросу о праве наций на самоопределение. Пятаков утверждал, что, «проделав довольно большой и мучительный опыт на окраинах… лозунг “право наций на самоопределение” показал себя на практике во время социалистической революции, как лозунг, объединяющий все контрреволюционные силы»{171}. Как только пролетариат захватил власть, продолжал Пятаков, национальное самоопределение становится ненужным: «Это или просто дипломатическая игра… или это хуже, чем игра, если мы берем это всерьез»{172}. Пятакова поддержал Бухарин, доказывая, что правом на самоопределение мог бы обладать только пролетариат, а не какая-то «фиктивная, так называемая “воля нации”»{173}.[21] И тот, и другой утверждали, что скорее класс, а не национальность был единственной политически уместной социальной идентичностью в послереволюционную эпоху. Ленин, ранее споривший с Пятаковым и другими по данному вопросу, ответил на этот новый вызов с характерной силой[22].
Ленин с готовностью соглашался, что национализм объединил все контрреволюционные силы, но также привлек классовых союзников — большевиков. Финская буржуазия «обманывала трудящиеся массы тем, что москали, шовинисты, великороссы хотят задушить финнов»{174}.
Аргументы наподобие тех, что приводил Пятаков, служили нагнетанию страха и поэтому усиливали национальное сопротивление. И только «благодаря тому, что мы признали право [финнов] на самоопределение, процесс дифференциации там был облегчен»{175}. Национализм разжигался историческим недоверием: «Трудящиеся массы других наций были полны недоверия к великороссам, как к нации кулацкой и давящей»{176}. Только право на самоопределение, утверждал Ленин, помогло бы справиться с этим недоверием, но политика Пятакова, напротив, превратила бы партию в наследницу царского шовинизма: «Великорусский шовинист… сидит во многих из нас…»{177}. Класс, утверждал Ленин, стал бы политически господствующей социальной идентичностью, только если бы к ней относились с должным уважением.