Ида Лазаревна замолчала.
— И что дальше? — спросил Свечников.
— Потом я проснулась.
— И решила, что жить все-таки стоит?
— Все получилось само собой. Я поняла, что не сумею впрыснуть себе морфий.
— Из-за этого сна?
Она покачала головой.
— Нет. Просто, пока я спала, у меня украли чемодан.
Та война, на которой убили ее жениха и которую одни называли Великой, другие — империалистической, совсем недавно была единственной, но теперь требовала каких-то определений, чтобы не спутать ее с нынешней. Эта начиналась как болезнь, та — как праздник. С галицийских ратуш казаки срывали черно-желтые австрийские знамена, среди олив и виноградников сражался галиполийский десант, зеленый флаг с полумесяцем на корме торпедированного броненосца «Мессулие» погружался в жемчужные воды Босфора, цеппелины воздушными китами нависали над ночным Парижем, и прожектора, пытаясь нащупать их нежное беззащитное брюхо, чудовищными стрелками шарили по небесному циферблату. В Мраморном море бродили под водой британские субмарины. Опутанные водорослями бесприютные странницы, стальные рыбины, питаемые деревянными птицами, они всплывали из глубин навстречу гидропланам, приносившим в когтях топливо, бекон и галеты для экипажа. Индийские стрелки высаживались в Гавре, шли под гнусавый голый голос флейты в руках вчерашнего заклинателя змей, женщины осыпали их цветами. Обо всем этом Свечников читал в газетах, но там, где позднее оказался он сам, не было ни цеппелинов, ни флейт, ни француженок, ни даже казаков с их неотразимыми пиками, только разбитые польские дороги, трупный запах над полями и окопы, окопы, странно чистые во время боев, когда от напряжения тела и души все съеденное сгорает в человеке без остатка, вонючие в дни затишья.
Казаков он впервые увидел в шестнадцатом году, на Днепре и радовался им, как ребенок, которому наяву показали картинку из любимой книжки, а три года спустя, на берегах Камы, в предрассветной мгле с ужасом узнал их по наклону висевших за спинами винтовок. Они по двое выезжали из-под обрыва, в тумане видны были только их силуэты, и бойцы думали, что это свои, а он узнал их сразу, потому что из всей кавалерии одни лишь казаки носили винтовку не через левое, а через правое плечо, чтобы удобнее было садиться на лошадь.
Глава восьмая
ТЕНЬ
12
В соседнем номере наконец-то выключили радио. Свечников начал задремывать, когда в дверь постучали. Он сел на кровати, вдел ноги в ботинки и лишь потом сказал:
— Входите. Не заперто. Вошла Майя Антоновна.
Через пять минут она уже вынимала из сумочки и раскладывала на столе открытки, письма в длинных заграничных конвертах, фотографии молодых людей в купальных костюмах. На открытках были красивые иностранные города, снятые преимущественно летом. Изредка попадались пейзажи.
С гордостью рассказано было, что их кружок ведет переписку с двенадцатью зарубежными клубами, в основном, конечно, из социалистических стран, и осенью Центральный совет в Москве по всем показателям должен присвоить им статус клуба.
— И о чем вы пишете? — поинтересовался Свечников.
— Рассказываем о нашем городе, о природе края, о культурных достижениях, — отрапортовала Майя Антоновна. — Многие наши кружковцы собирают открытки, марки. Переписка дает им возможность постоянно пополнять коллекцию.
Она стала говорить, что эсперанто сближает людей, у них в кружке парень и девушка так сблизились на этой почве, что решили пожениться. Когда ей довелось быть в международном эсперантистском лагере, который ежегодно проводится под эгидой ЦК ВЛКСМ в Крыму или под Киевом, ее соседке по бунгало один венгр на эсперанто признался в любви. Теперь она собирается за него замуж.
Нашлась и фотография этой счастливой пары. Они стояли на фоне волейбольной сетки, девица прижимала к груди большого надувного крокодила.
— Это при том, — сказала Майя Антоновна, — что языком она тогда владела плохо. Сами видите.
— Что я вижу? — не понял Свечников.
— Что она плохо знает эсперанто. Хуже всех в лагере.
— Каким образом я могу понять это из фотографии?
— По крокодилу. У нее же крокодил.
— И что?
— Как? — изумилась Майя Антоновна. — Вы не знаете про зеленого крокодила?
— Не знаю.
— Это старинная эсперантистская традиция. Разве в ваше время ее не было?
— Нет.
— А что значит на эсперанто слово крокодил, знаете?
— Может быть, раньше и знал, но забыл. Столько лет прошло.
— Оно означает глупец, дурачок. Заменгоф придумал его в шутку, и оно привилось. В каждом эсперантистском лагере обязательно есть надувной крокодил. На вечерней линейке его вручают тому, кто в этот день сделал больше всех ошибок в разговоре. Специальные люди ходят по лагерю и подслушивают, а потом выносят свое решение.
— Мудро, — оценил Свечников и встал. — Давайте немного прогуляемся по городу.
Уже на улице он сказал:
— Вы подарили мне брошюру, автор — Варанкин. Вам что-нибудь про него известно?
— Нет, к сожалению.
— Никогда ничего о нем не слышали?
— Никогда, — виновато ответила Майя Антоновна.
Впервые Свечников увидел его осенью 1919 года, когда пришел в Дом Трудолюбия на занятие эсперанто-кружка для начинающих. Прошу, товарищи, пересесть поближе ко мне. Ближе, ближе. Не стесняйтесь! Я вас не укушу. В тот раз явились большей частью новички, поэтому начал он с Вавилонской башни. Гомаранисты поминали ее постоянно. В одной их брошюре утверждалось, что земной Эдем продолжал существовать даже после того, как Адам и Ева были оттуда изгнаны, и лишь с вавилонской катастрофой, засыпанный обломками, исчез окончательно.
Покончив с причиной, Варанкин перешел к следствиям. Прозвучала длинная фраза на немецком. Чувствуете? В этом языке отпечаталась душа немца, музыканта и философа, но одновременно и грубого солдата, тевтона. А вот речь британца… Последовало несколько слов на английском. Из них, как было сказано, предстает сухая, чопорная фигура англичанина, торговца и мореплавателя, который знает, что время — деньга, поэтому стремится как можно короче выразить свою мысль. А теперь вслушаемся в божественные звуки испанского языка! Варанкин задумался, но единственное, что ему удалось выудить из памяти, было: Буэнас диос, сеньорита. В группе студентов кто-то прыснул. В ответ было сказано, что в любой, самой незначительной реплике отражается, как в капле, душа языка, а в языке — душа народа. Эсперанто впитал в себя черты всех языков Европы. Каждый европеец найдет в нем что-то родное: итальянец, испанец и француз — знакомые корни, немец — способ образования сложных понятий путем соединения слов, поляк — ударение на предпоследнем слоге, русский — свободный порядок слов в предложении. В то же время ни один из их собственных языков никогда не станет международным из-за присущего всем нациям тщеславия.
«А латынь?» — робко спросила какая-то девушка. Варанкин с удовольствием принялся объяснять ей, что да, латынь обладает кое-какими достоинствами нейтрального языка, но можно ли составить на ней такую, скажем, простейшую фразу: Достань из кармана носовой платок и вытри брюки? Нельзя, потому что древние римляне брюк не носили, карманов у них не было, и носовыми платками они не пользовались. На латыни можно сказать только достань и вытри. А что? Чем?
К концу первого занятия прошли алфавит и записали десятка два слов. Попутно Варанкин упомянул, что суффикс —ин в эсперанто обозначает существо женского пола: бово — бык, бовино — корова, патро — отец, патрино — мать. Тогда в заднем ряду поднялся студент в темных очках. Свечников еще не знал, что это Даневич, а Варанкин уже имел с ним дело, но поначалу не узнал его из-за очков.
«А что, собственно, мешает, — спросил студент, — заменить слово патрино словом матро? Оно куда понятнее любому европейцу». Этот невинный, казалось бы, вопрос почему-то привел Варанкина в ярость. «Вон отсюда!» — заорал он. Студент пожал плечами и вышел, хлопнув дверью.