Гостей принимала госпожа Фуше, дама набожная, кроткая, моложавая, и ее дочь Адель, похожая красотой на испаночку, - когда-то она была товарищем в детских играх трех братьев Гюго. Tres para una [трое для одной (исп.)]. Теперь им не верилось, что десять лет назад они катали эту очаровательную девушку в тачке по дорожкам сада на улице Фельянтинок и раскачивали на качелях. Госпожа Гюго доставала из мешочка рукоделье и принималась за работу, так же как госпожа Фуше и Адель. Фуше, человек худой, аскетического вида, с ермолкой на голове и в люстриновых нарукавниках, садился поближе к свече и рылся в папках с делами. Эжен и Виктор, вышколенные матерью, привыкли молчать, пока к ним не обратятся, но в эти безмолвные вечера, когда слышалось только, как потрескивают дрова, горящие в камине, им совсем не было скучно - они смотрели на Адель, склонявшую головку над шитьем, они не могли наглядеться на "ровные дуги черных бровей, на алые губки и золотистые веки", - ведь оба были в нее влюблены. А она если и посматривала иногда украдкой на одного из них, то, конечно, на Виктора: этот белокурый юноша с волосами до плеч, с высоким лбом, с глубоким и простодушным взглядом, производил впечатление уверенной в себе силы и был уже знаменит в их маленьком мирке. Верный друг, Феликс Бискара, переехавший из Парижа в Нант, почтительно писал своему воспитаннику: "Когда-нибудь вы займете место в ряду лучших наших поэтов. Я как будто слышу Расина", а в другом письме он сказал: "Вы всегда пишете хорошо, но на этот раз вы написали лучше, чем хорошо..." Однако юный поэт знал, что истинную славу трудно завоевать. Он мог бы уже и в этом возрасте писать хорошие стихи. Упражнения, которыми послужили для него переводы поэтов Древнего Рима, научили его гибкости в стихосложении. Трудолюбия у него было достаточно; он обладал также врожденным чувством языка. Он овладел формой стиха, она у него уже была прекрасна, но не наполнена содержанием. "Сын госпожи Гюго и Реставрации" еще не нашел в 1819 году горячего сплава, который его дарование могло бы вливать в приготовленные им изложницы. Достигнуты первые успехи на академических конкурсах, его подстерегал опасный соблазн - идти и дальше по этому легкому пути, что сделало бы его рабом моды. Жаргон французской поэзии был тогда мертвым языком. Вместо того чтобы сказать: "Военной славе можно предпочесть радости любви", полагалось писать примерно так:
Пояс Киферы
Не хуже эгиды Паллады!
"Идеалом считалось традиционное сочетание благородного прилагательного с благородным существительным": сладостный мир, целомудренная любовь, святая и чистая дружба. Что касается сюжетов, то во времена недавно воцарившейся реакции они диктовались молодому поэту его политической позицией. Что мог бы Виктор Гюго сказать, будь он искренним? Несомненно, в его творчестве отразились трагические впечатления детской души, слишком рано впитавшей страшные картины, и чувственные мечтания юноши, чистого в жизни, сладострастного в воображении. В пансионе Декотта и Кордье он сочинял для собственного удовольствия анакреонтические стихи:
Сон, ты влюбленных утешенье,
Хоть и бежишь от их очей;
Мужья тебя зовут для мщенья,
Но усыпляешь ты мужей.
Приходят к парижанам в гости
Сны в двери разные, поверь:
К влюбленным - в дверь слоновой кости,
К ревнивцам - в роговую дверь.
Мне снилось, Хлою я в объятья
Привлек, - и так был упоен,
Что, право же, не мог бы спать я,
Коль стал бы явью дивный сон
[Виктор Гюго "Во сне" ("Оды и баллады")].
Это напоминало Бертена и Парни, было не лучше и не хуже, чем у них. Что касается Академии, она требовала помпезных од, украшенных риторическими фигурами, апострофами и прозопопеями, насквозь пропитанных возвышенными чувствами, или же (предел академической фантазии) экзотических пасторалей, вдохновленных творениями Шатобриана и смутно их напоминавших. "Индианка Канады, подвешивающая к ветвям пальмы колыбель своего ребенка", и "Дочь Таити" были опытами Гюго в этом духе, стихотворной переделкой романа "Атала".
Вскоре он завязал отношения с Литературной академией в Тулузе, с которой еще была связана память о трубадурах и о Клеманс Изор, что придавало ей ореол старины, - она венчала поэтов, побеждавших на состязании, и под звуки флейт в награду за труды преподносила им золотые и серебряные фиалки, ноготки или амаранты. Эжен послал на конкурс "Оду на смерть герцога Энгиенского" и получил "ноготки из резерва". Молодые поэты чувствовали, что в капитолии Тулузы им оказывают более радушный прием, чем во дворце Мазарини. Виктор Гюго представил также "Оду о верденских девах", казненных во время Революции за то, что они появились на балу, который давали пруссаки; кроме того, он принял участие в конкурсе стихов на предложенную тему - "Восстановление статуи Генриха IV". До последнего дня он не смог взяться за перо, так как ухаживал за матерью, заболевшей бронхитом; больная приходила в отчаяние, что сын упускает случай выдвинуться, и тогда он за одну ночь написал оду:
Геройством равен ты Баярду, Дюгесклену,
Земному неподвластен тлену,
И чтит тебя весь наш народ.
Нерасторжимые с тобой нас вяжут узы,
С любовью этот дар приносим мы, французы,
Защитнику вдов и сирот.
Школьное упражнение, показавшее, однако, столь очевидное мастерство в употреблении александрийского стиха вперемежку с восьмисложником, в ритмическом равновесии мысли и стиха, что оно принесло поэту Золотую лилию - первую премию на этом конкурсе, где он одержал победу над многочисленными соперниками, в том числе и над Ламартином, который был старше его на десять лет. Член Тулузской литературной академии Александр Суме написал Виктору Гюго письмо, расхвалил его "прекрасный талант" и уже заговорил о "чудесных надеждах", которые он внушает французской литературе: "Если Академия разделяет мои чувства, то у Клеманс Изор не хватит лавровых венков для двух братьев-поэтов. Здесь, в Тулузе, у вас одни лишь поклонники, и им с трудом верится, что вам всего семнадцать лет. Для нас вы загадка, тайну которой знают лишь Музы..." Эта жеманная похвала исходила от писателя, известного не только в Тулузе, но и в Париже, - его даже именовали "наш великий Александр". Суме весьма любезно встречал начинающих поэтов. "В нем все дышало поэзией. Казалось, сердце его переполнено чувством любви к людям". В 1811 году (то есть в возрасте двадцати пяти лет) он получил большой Золотой амарант за свою "Оду на рождение Короля Римского". С переменой политического строя меняются и сюжеты. После возвращения к власти Бурбонов Александр Суме счел за благо удалиться на некоторое время в Тулуз и написать там оду "Хвала Людовику XVI". "Можно, - говорил он, - видеть в этом воздействие политических событий". Разумеется, можно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});