нагуливаются. А птица, а свиньи, тут хоть как вертись — дня не хватит.
— Где же ты корм достаешь на такое хозяйство?
— Привозят, Петрович, — весело отозвался Клим, переходя на привычные темы. — Это можно! Хочешь, поговорю — тебе привезут… Да тебе ни к чему. На одну корову сам накосишь.
— Накошу… Я-то думал, у егеря одна забота — следить за своим участком, да охранять…
— Если бы так, — вздыхал и Клим, но как-то уж очень притворно.
Разговор затухал, становился все неприятней и скучнее.
Скрипнула дверь, на пороге появилась Томка, жена Клима, молодая, пухлая, сонная; пошла за дом, звеня пустым ведром.
— Томка! — крикнул ей вдогонку Клим. — Накорми индюков! Я тут с Петровичем.
Раньше, в первое лето, заходил Петрович чаще, все хотел услышать от Клима что-нибудь интересное про птиц и зверей, сам расспрашивал не раз.
— А что про них рассказывать? — отвечал Клим. — Вот выберемся на охоту и посмотрим, где тут что живет. Самая дичь в твоем обходе: архары, теки, кеклики, а джейраны больше по равнине ходят. Здесь у меня фазаны да зайцы, джейраны держатся…
Больше ничего и не рассказал, а надеялся Василий Петрович на иной разговор: серьезный, обстоятельный, неторопливый. Но потом уж и не рассчитывал, понял, что другим обеспокоен сосед.
Где-то достал Клим раму автомашины да старый двигатель, а через два года собрал восьмиместный «газик» кофейного цвета. С «волговским двигателем», как говорил сам Клим. А однажды, когда Василий Петрович сказал, что слышал выстрелы у реки, Клим его успокоил:
— Ремзаводские приезжали, я разрешил.
— Разрешил?
Клим взглянул исподлобья, усмехнулся.
— Обязан, Петрович. Машину собирали вместе. А я на ней государственную службу несу. Личного транспорта не жалею для общего дела!
Тогда не сдержался, Василий Петрович и сказал, что думал:
— Неправильно ты живешь, Клим! Со всех сторон неправильно. Когда службу несешь, если у тебя на уме скотина, да корм, да прибыль? В твои годы по-другому бы жить…
— Сначала надо материальную базу устроить, а уж потом… — Клим улыбался, откровенно потешаясь над Василием Петровичем.
— Потом? Что потом?
— А потом буду жить. Машина есть. Деньги есть. Я за рулем, но я не шофер, Петрович, нет. Я — частник. — Клим хохотал.
Насмеявшись, махнул рукой.
— Не надо, Петрович! Правильно, неправильно… Каждый своим умом живет. Акты я сдаю. Премию вот выдали — тридцать рублей. Как ее еще нести, службу?
— Пожалеешь ты, ох и пожалеешь, — повторял Василий Петрович, возвращаясь на коне к своему кордону.
Стояло такое пекло, какое, наверное, только и бывает в Средней Азии и на юге Казахстана, но дышалось на просторе легче, чем в прохладном, огороженном цветным штакетником, дворе Клима. Не скучно было у Клима, скучать там было некогда, и гостей у него бывало больше, чем у Василия Петровича, и смеялись там много. И все же там было душно. «Да ну его!» — отмахивался он от мыслей о Климе и смотрел на поникшие от жары тугайные заросли. Где-то там, невидимые среди травы и кустарников, обитали зайцы, дикие коты, змеи — все то, удивительное и значительное, что он обязан был хранить. И снова голубой штакетник вставал перед ним. Ведь сказал он «пожалеешь» не потому, что желал отомстить Климу, отыграться в свое время. Когда-нибудь Клим поймет, что жил пусто, только для себя, только для денег и горько ему станет, обидно…
Сам Василий Петрович никогда не имел больших денег, таких, чтобы можно было, например, купить машину. А ведь старался побольше заработать, ходил с заводскими «халтурить», крышу крыл, помнится, на кондитерской фабрике после работы в вечернее время. Многие так подрабатывали; удлиняя, в сущности, свой рабочий день. Эти «левые» деньги были нелегкими. Клим нашел иной способ жить хорошо. Только страшное и позорное это дело — спекулировать доверенной тебе жизнью природы. Рано или поздно Клим раскается, будет казнить себя. Но, может, и не раскается. Просто не поймет за хозяйственными заботами, за смехом, пьянками и быстрой ездой на собственной машине всего того, что творил. И не раскается.
Хорошая книжка есть у Василия Петровича — «Малиновые горы» Мамина-Сибиряка. Часто открывает он эту книжку, уж очень написано трогательно. Есть и ней такое — перед смертью старого браконьера преследовали кошмары: однажды собрались к нему все убитые звери и птицы, и старик дрожал от ужаса… Прочитал он Климу конец рассказа, думал, подействует. Но Клим смеялся:
— Не то время, Петрович, чтобы всякой ерунде верить.
— Верить-то можешь не верить, это как хочешь, а совесть говорить должна…
3
В стороне от тропы, по которой стучал копытами Парниша, росла одинокая, изогнутая и очень изящная туранга. От нее отделился желтый ком и покатился к кордону, распуская позади себя длинный шлейф белой пыли.
— Хромоножка! — крикнул вдогонку Василий Петрович. Но куда там! Пыль завилась еще круче под быстрыми копытцами.
Нашел он ее в Каменной щели, когда возвращался домой из обхода. Молодая косуля лежала на горячем камне и вместо того, чтобы пулей лететь в тростники, смотрела, как приближался он на своем Парнише и в глазах ее не было ни страха, ни радости, глаза потухали. Василий Петрович сошел с коня, поставил косулю на ноги, легонько подтолкнул:
— Иди, что же ты?
Косуля сделала шаг и остановилась, ноги ее были словно деревянные, на бедре гноилась припухлая рана. Когда Василий Петрович подтолкнул ее, из раны стали выпадать, крупные белые черви, они корчились на горячих камнях.
— Кто же это тебя так?
В сумке были йод, бинт и вата. Василий Петрович залил рану йодом и крепко перевязал. Косуля все так же тускло смотрела на него…
— Что будем делать-то, а? Возьмем ее, что ли, Парниша?
Так и попала она на кордон.
Хромоножка остановилась только во дворе кордона и тут уж спокойно дожидалась хозяина. Когда Василий Петрович спешился, косуля подбежала и ткнула его лбом в колено, играя.
Еще барсучонок был дома, этого Пират принес. Пес у него жил, старый Пират, гладкий, вислоухий, с рыжими умными глазами. Под зиму пропал Пират, может, волки порвали, может, сам ушел умирать… Но тогда он еще был. И в то утро стоял рядом, когда барсучиха вынесла своих крошечных барсучат погреться на солнце. Постоял за деревом и тихо ушел Василий Петрович, и собаку увел.
На следующий день услышал шорох за дверьми. Прислушался… Кто-то скребется. Отворил дверь. На крыльце стоял Пират, держал в пасти маленького полосатого барсучонка и повиливал хвостом. Желтые навыкате глаза Пирата спрашивали, что делать с ним, Петрович?
— Эх, Пират, Пират… задал ты мне, брат, задачу, — проговорил егерь. Взял из пасти собаки мокрого, но совершенно невредимого барсучонка, — Пират