– Значит, надо поспешить, – сказал князь Велемог. – Тянуть больше нечего. Сваты сговорились – дело за невестой. На Макошиной Неделе будем ждать ее в Засечье…
– Нет, в Велишине, – возразил Прочен. – За невестой к ней в род приезжают – и мы вам ее на нашей земле отдадим.
– Хорошо, пусть в Велишине. – Князь кивнул, не споря о такой мелочи. – Доедем, не заблудимся.
– Мы на своей земле ее убережем. А вот вы…
– И о нас не тревожься! – Князь уколол смолятича взглядом. – Уж теперь мы никаких оборотней к себе не пустим. Верно я говорю?
Князь требовательно взглянул на сына. Тот ничего не заметил – так потрясло его все произошедшее. Его сговорили, почти женили, не спросив даже согласия. Все его существо протестовало – перед глазами встало сияющее лицо Белосветы. Есть она на свете или нет – теперь он знает, какая она, любовь, и назовет своей женой только ту женщину, в которой увидит вернувшуюся Белосвету.
– Да что же ты, батюшка! – воскликнул он и поднял глаза на отца. – Неужели вот так судьбу мою и решишь, а мне и слова сказать не дашь?
Князь не ответил, только брови его вопросительно дрогнули. Казалось, он удивлен, что сын вместо почтительного согласия говорит что-то совсем лишнее.
– Не хочу я на Дароване жениться! – продолжал Светловой. Он пытался говорить решительно, но невольно в его голосе звучала мольба. – Не люба она мне, да и я ей, верно, тоже – мы и не видались никогда.
Князь Велемог подался вперед, опираясь на подлокотники, сдвинул брови, словно с ним вдруг заговорили на непонятном языке. За восемнадцать лет это был первый случай, когда Светловой решился ему возражать. И в чем! В самом важном для всей державы деле, когда речь идет о прочном союзе со Скородумом смолятическим, жизненно важном перед угрозой войны с дрёмичами.
– Да ты сам понимаешь, что говоришь? – недоуменно спросил Велемог. Он так удивился, что даже не разгневался поначалу. – Как так – «не женюсь»? Женишься! Как будто сам не видал Держимировых лиходеев на своей земле! Мало тебя Озвень щитом в лоб приложил? Добавить надо?
– Но я…
– Ты! – с напором повторил князь, и это короткое слово вместило в его устах больше презрения, чем целые потоки брани. – Ты уже себя показал! Теперь слушай, что старшие тебе говорят!
Светловой не выдержал взгляда отца и опустил глаза. Мысли его путались, он не знал, как доказывать свою правоту. Да и есть ли за ним правота? Простой человек подчиняется роду, князь – всему племени. Это верно, но образ Белосветы заслонил перед ним весь мир.
– Молчишь? – раздался над ним тихий голос отца, но и грохот грозы не показался бы страшнее. – Хорошего же я себе наследника вырастил!
Вдруг княгиня Жизнеслава тихо ахнула и привалилась спиной к стене, ее лицо с закрытыми глазами исказилось от боли. Прижав правую руку к сердцу, она пыталась вдохнуть, но не могла, вместо воздуха в ее грудь входил, казалось, острый стальной клинок.
Кремень недовольно крякнул, встал и пошел в верхние сени звать челядь. Велемог и Светловой обменялись взглядами, и каждый хотел обвинить другого. Но Светловою сейчас некогда было обвинять или оправдываться; он кинулся к матери, стал поддерживать ее, бормотать слова ободрения, а сам все метал взгляды на дверь – не идет ли бабка-травница, из-за слабого здоровья княгини жившая здесь же, на княжьем дворе. В верхних сенях уже слышался гомон челяди, суетились девки. Только смолятический воевода Прочен остался сидеть где сидел, и его лицо с холодными голубыми глазами не выражало ни тревоги, ни сострадания.
До вечера Светловой ходил как потерянный. Когда княгине полегчало и тревога о ней отступила, на него снова навалилась растерянность. Еще недавно простая и ясная, его жизнь мгновенно запуталась, как клок кудели, которым поиграла шаловливая кошка. Никогда прежде Светловой не ссорился с отцом, не принужден был выбирать между желанием и необходимостью так, чтобы это затрагивало всю его судьбу. Его больно ранили презрительные слова отца, но мысль о свадьбе с княжной Дарованой Светловоя убивала.
Он только учился бороться и выбирать. И борьба внутри своего сердца оказалась много тяжелее тех двух битв над Истиром.
* * *
На другой день после отъезда княжича бабка Гладина послала Смеяну в лес. В месяц травень, когда все цветет, приходит пора собирать многие целебные зелья. По большей части этим занимался Творян, но Смеяна обладала поистине звериным чутьем на травы, и ведун охотно доверял ей эту часть своей работы. Бабка Гладина дала Смеяне корзинку, острый железный нож и велела нарезать цветков бузины. У старухи и у Варовита часто болела спина, опухали суставы, а отвар из цветков бузины приносил им немалое облегчение. Но бузина – дерево злое, опасное: в нем селятся духи непогребенных, умерших дурной смертью и всякое другое зловредье. Гладина не боялась за Смеяну – ничего ей не сделается, не раз проверено. За все девятнадцать лет жизни – на вид Смеяне казалось меньше, чем было на самом деле, – она ни разу не болела, ни разу ее не кусали змеи, не трогали звери, даже ветки не царапали. Порой старики задумывались, что такая милость леса к непутевой девке неспроста, но лес всегда благосклонен к убогим, к слабоумным, к увечным. И в теплую пору года Смеяна целыми днями пропадала в лесу, счастливо соединяя таким образом работу на пользу рода с собственным удовольствием.
Бузина росла далеко – верст за шесть от огнища, почти на меже с Перепелами. Утро выдалось такое жаркое, что Смеяне было душно в двух рубашках, и она шла не спеша, лениво помахивая корзинкой. Шагая через поле, где катали княжича, Смеяна улыбалась, вспоминая о нем. Со вчерашнего дня почти ни о чем другом и не думала. Ей вспоминались его голубые глаза, смотревшие на нее с добротой и приветом, его открытое лицо, улыбка, и в душе разливалась зарей такая яркая и горячая радость, что Смеяна не замечала насмешек сестер и попреков бабки. Впервые в жизни другой человек подарил ей такое счастье, и за это она готова была сделать для Светловоя все что угодно. Вот только что ему может от нее понадобиться, княжичу, от простой девки, непутевой и не очень-то красивой?
Перелески между полями густо зеленели, и только особая яркая свежесть зелени говорила о том, что сейчас еще весна, а не лето. Дорога совсем просохла, ростки на полях стояли с радующей глаз частотой. Небо ярко голубело, вдали живым серебром поблескивала широкая река. Радость заливала волной душу Смеяны: себя саму она ощущала живой частью этого мира, этой земли и неба, ветра и шума ветвей. Душа ее сливалась с каждым ростком, с жаворонком над полем, с солнечным лучом. Она была почкой на ветвях Мирового Дерева, ствол которого – Священный Истир.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});