оценке оказываются совершенно незначительными. Обе войны исходно вызвали огромный энтузиазм. В начале обеих войн ожидалось, что они будут краткими и с однозначным исходом. При этом в обеих войнах сражались преимущественно обычные люди, а на деле ситуация обернулась четырьмя годами боевых действий, для которых были характерны удручающе безрезультатные сражения, ужасающее кровопролитие и нарастающее ожесточение. Таким образом, сама по себе Гражданская война в США была столь же жестокой и ужасной, как Первая мировая. Однако полученный опыт не заставил американцев отказаться от войны как таковой: на деле они уже очень скоро стали романтизировать войну точно так же, как европейцы, которые еще не испытали на себе, что такое «современная» война[122]. Время для представления о том, что войну нужно полностью устранить из списка человеческих занятий, еще не наступило.
Первая мировая как «литературная» война
Опыт Гражданской войны в США также бросает тень сомнения на общеизвестное представление о том, что Первая мировая была чем-то особенным, поскольку она оказалась среди прочего первой литературной войной. Как указывает Эдмунд Уилсон, об американской Гражданской войне в целом можно утверждать то же самое. Однако Дж. М. Винтер отмечает одно различие: книги о Первой мировой снискали «необычайную популярность», среди них были очевидные бестселлеры, наподобие романа Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен», экранизация которого также имела огромный успех (а самые крупные кассовые сборы за всю историю немого кино получил антивоенный фильм режиссера Кинга Видора «Большой парад», вышедший на экран в 1925 году). Подобные литературные произведения, утверждает Винтер, «решительно и постоянно задевали за живое общественный вкус и коллективную память»[123]. Однако отсюда напрашивается вывод, что новизна Первой мировой заключалась не в ее воздействии на писателей, а в том, что она не оставила равнодушными послевоенных читателей.
Экономическая экспансия XIX века
Как демонстрирует таблица 1 (с. 55), специфика Великой войны заключалась в том, что ей предшествовало столетие феноменального экономического роста, которому отчасти способствовало почти полное отсутствие войн на европейском континенте. Таким образом, европейцы наслаждались благами мира, даже несмотря на то что по-прежнему считали войну нормальной жизненной ситуацией, а в большинстве своем и вовсе трепетали от одной лишь мысли о ней. Именно поэтому европейцы были идеальным образом настроены на то, чтобы пережить катаклизмы Первой мировой как шок особой силы.
Это рассуждение выглядит резонно, однако американский опыт ставит его под сомнение. Таблица 1 явственно свидетельствует, что Соединенные Штаты в преддверии Гражданской войны также пережили невероятный период экономического роста и также не участвовали в значительных войнах. Однако опыт участия в этом сокрушительном конфликте не привел к широкому распространению требования о прекращении войн.
Предчувствия апокалипсиса
Уникальность Первой мировой заключалась в том, что она пробудила апокалиптические опасения: при определенном сочетании воздушных бомбардировок с газовым или бактериологическим оружием новая большая война может уничтожить планету – погибнут и победители, и побежденные. В 1925 году Уинстон Черчилль отмечал, что война превратилась в «потенциальную погибель рода человеческого… Прежде человечество никогда не сталкивалось с подобной ситуацией. Не сумев уверенно стать на путь добродетели и не обладая мудрым руководством, люди впервые получили в свое распоряжение инструменты, при помощи которых они способны на неотвратимое самоуничтожение». А Зигмунд Фрейд в заключительной части своей знаменитой книги «Недовольство культурой» (1930) констатировал: «Ныне люди настолько далеко зашли в своем господстве над силами природы, что с их помощью легко могут истребить друг друга вплоть до последнего человека». Премьер-министр Великобритании Стэнли Болдуин, как и многие другие его современники, предостерегал, что «в случае следующей войны… европейская цивилизация [будет стерта] с лица Земли»[124].
Все эти высказывания подразумевают, что подобному апокалиптическому визионерству во многом способствовали впечатляющие достижения науки, и с тем, что во время Первой мировой наука разработала новые эффективные методы массового убийства людей, разумеется, невозможно поспорить. Благодаря развитию дальнобойной артиллерии и в особенности бомбардировочной авиации были вполне резонны ожидания, что в ходе следующей большой войны эти методы массового уничтожения с легкостью обрушатся на гражданское население. Конечно же, так в действительности и произошло, хотя во Второй мировой войне человечество все-таки не было уничтожено.
Тем не менее существует по меньшей мере два основания не принимать во внимание апокалиптические настроения как важную причину изменения отношения к войне. Во-первых, как указывалось ранее, войны на уничтожение и войны с массовой гибелью мирных жителей едва ли были чем-то новым: история полна соответствующими примерами. Возможно, новизна заключалась в том, что теперь уничтожение могло быть взаимным – однако это различие выглядит слишком уж тонким. В эпохи, когда войны на уничтожение были привычным явлением, то обстоятельство, что победитель и проигравший не уничтожали друг друга одновременно, было в большей степени вопросом очередности, нежели любых других факторов. Сторона А могла ликвидировать сторону В, но если затем сторона А не могла господствовать над всеми остальными, сохранялся значительный риск, что она сама будет уничтожена в следующей войне с некой стороной С[125]. В прошлом конфликты, для которых были характерны подобные «призы», не способствовали появлению существенных усилий по искоренению войны.
Во-вторых, представляется вероятным, что предчувствие апокалипсиса было в большей степени следствием антивоенных настроений, а не их причиной. Иными словами, противники войны хотели, чтобы все верили, будто следующая война станет катастрофической, отчаянно надеясь, что эта вера снизит вероятность такой войны. Подобная логика подразумевается следующим обстоятельством: апокалиптическая литература о грядущей войне по большей части появилась в 1930-х годах, когда нарастала опасность еще одной войны, а не в 1920-х, как прямое следствие Первой мировой. После этой войны в самом деле появилось несколько рассказов и романов, изображающих следующую войну как катастрофу мирового масштаба, однако, как отмечает И. Ф. Кларк в своем исследовании художественной литературы этого периода, «примечательно, что массовое производство историй о будущем началось лишь после 1931 года». По мнению Кларка, это наглядно свидетельствует о том, что «авторы описывали войну, чтобы научить миру»[126].
Наличие предвоенного пацифистского движения
Как отмечалось в предыдущей главе, за несколько десятилетий до Первой мировой впервые в истории появилось значительное организованное антивоенное движение. Число его сторонников росло, но оно по-прежнему оставалось слишком незначительным – его существенно перевешивали те, кто считал войну естественным, неизбежным, почетным, будоражащим, мужественным, духоподъемным, необходимым и часто прогрессивным, славным и желательным инструментом разрешения международных споров. Но несмотря на то что пацифистов зачастую высмеивали, их нарушающие спокойствие доводы были настойчивыми и неотвратимыми, так что наличие антивоенного движения, возможно, помогло европейцам и американцам по-новому взглянуть на институт войны, когда масштабный конфликт 1914–1918 годов обогатил их опыт.