Читать интересную книгу Битва двух империй. 1805–1812 - Олег Соколов

Франция восприняла это известие молча. Если и поднялись голоса, то лишь для того, чтобы поддержать решение первого консула. Один из депутатов законодательного корпуса, некто Кюре, с восторгом воскликнул: «Он действует как Конвент!» Сам же Бонапарт, словно слыша этот голос, вечером 21 марта объяснил своему окружению мотивы казни фразами, будто заимствованными у ораторов Революции: «Эти люди хотели посеять во Франции хаос, они хотели убить Революцию в моем лице, я должен был ее защищать и отомстить за нее… Я человек государства, я — это французская Революция!»

Именно эту фразу Франция и хотела услышать от первого консула. Уже довольно долго среди первых лиц государства шел разговор о том, что нельзя допустить, чтобы благополучие страны покоилось лишь на жизни одного человека. Неужели, если Бонапарт будет убит другой, более удачливой группой заговорщиков, рухнет все здание, выстроенное в годы консульства? Многие видели решение данного вопроса в установлении наследственной власти по образцу монархии. Однако страна вовсе не хотела возвращаться назад. Франция хотела быть уверена, что если она вручит корону первому консулу, все, что сделано Великой французской революцией, останется незыблемым: гражданское равенство, отмена феодальных привилегий, свобода совести, незыблемость передачи земель эмигрантов новым собственникам, и прежде всего, бывшим зависимым крестьянам, свобода производства и торговли. Казнью герцога Энгиенского первый консул показал, что между ним и Бурбонами нет ничего общего. Поворота назад не может быть. Бонапарт отныне стал таким же «цареубийцей», как и члены Конвента, осудившие на смерть Людовика XVI.

По решению сената 18 мая 1804 г. первый консул Наполеон Бонапарт был провозглашен «Императором французов» под именем Наполеон I. Началась новая эпоха, но не только во внутриполитической истории Франции, но и в истории ее отношений с Европой.

Залп ружей во рву Венсенского замка отозвался гулким эхом при монархических дворах Европы.

Князь Чарторыйский[20], открывая Государственный совет, собравшийся в Зимнем дворце в семь часов вечера 5 (17) апреля 1804 г., заявил: «Его Императорское Величество, возмущенный столь явным нарушением всяких обязательств, которые могут быть предписаны справедливостью и международным правом, не может сохранять долее отношения с правительством, которое не признает ни узды, ни каких бы то ни было обязанностей и которое запятнано таким ужасным убийством, что на него можно смотреть лишь как на вертеп разбойников».

Эти слова были прочитаны молодым князем, но на самом деле они принадлежали императору Александру. На рассмотрение Совета был поставлен вопрос о немедленном разрыве и войне с Францией. Большая часть членов Совета высказалась за разрыв отношений с Францией, как признает сам Чарторыйский, боясь не угодить царю. Однако были и отважные голоса. Наиболее решительно высказался граф Николай Петрович Румянцев[21]. Он вообще не понимал, почему Россия должна была броситься в кровавую войну из-за гибели иностранного принца: «…Решения Его Величества должны подчиняться только государственным интересам и… соображения сентиментального порядка никак не могут быть допущены в качестве мотива для действий… Произошедшее трагическое событие никак прямо не касается России, а честь империи никак не задета…»[48]

Слова Румянцева несколько охладили пыл Александра. Было принято решение направить протест французскому правительству, однако ограничиться хотя и резкими, но дипломатическими выражениями, исключив из текста безумную фразу насчет вертепа разбойников. Одновременно при дворе объявлялся траур.

Конечно, Александру был глубоко безразличен герцог Энгиенский, но его гибель дала тот долгожданный повод, который искал русский император. Муссируя до бесконечности этот факт, можно было изменить настрой высших слоев русского общества, которое, как уже не раз отмечалось, прохладно относилось к идее войны с Францией. Действительно, императрица-мать, эмигранты, англофилы на все лады только и повторяли, что имя герцога Энгиенского. Французского посла[22], который пока еще оставался в Петербурге, стали чураться.

Впрочем, светские разговоры были делом второстепенным. Казнь герцога Энгиенского дала Александру неожиданную возможность выступить перед всей Европой поборником права, возглавить новый крестовый поход против «богомерзкого» революционного режима. Во все концы Европы полетели письма с призывом немедленно объединиться в борьбе с Наполеоном и создать военный союз против Франции. Подобные предложения были направлены в Вену, Берлин, Неаполь, Копенгаген, Стокгольм и даже Константинополь.

Александр I направил также ноту протеста в адрес сейма Германской империи в Регенсбурге. Когда этот документ был зачитан на заседании сейма, Баденский электор, на территории которого был арестован герцог, предложил не тратить время на посторонние дела и заняться рассмотрением текущих вопросов. Что и было сделано.

Нетрудно предположить, что царь был задет этой черной немецкой неблагодарностью, но мнение германских князей все же не играло определяющей политической роли. Куда более важной была позиция Австрии.

Долгожданное письмо, собственноручно написанное императором Австрии Францем II, пришло в Петербург 22 апреля (4 мая) 1804 г., как раз в тот момент, когда высший свет только и делал, что обсуждал историю герцога Энгиенского. С первого взгляда могло показаться, что в своем пространном послании Франц II полностью соглашался с Александром. Он писал, что разделяет мнение царя по вопросам европейской политики, что готов выставить двухсоттысячную армию для борьбы с французами, и даже любезно обещал в случае успеха захватывать не слишком много земель в Италии. Однако в его письме было небольшое «но», которое полностью перечеркивало все идеи Александра. Дело в том, что австрийский император был готов на оборонительный союз.

Австрийцы не видели в настоящий момент ни реальной опасности, ни необходимости воевать с Наполеоном. Они были, конечно, очень рады тому, что в случае угрозы со стороны Франции получат поддержку России, но никакого бурного желания броситься в схватку у них не было. Страна была истощена предыдущими войнами, государственный дефицит достиг огромной суммы — 27 миллионов флоринов. Самый выдающийся австрийский государственный деятель и полководец того времени эрцгерцог Карл, младший брат императора, говорил о том, что его страна отстала от Европы на целый век, что пассивность властей «такая, что можно изумиться», а развал администрации «полный». «Финансовое состояние Австрии — ужасающее, — писал эрцгерцог Карл. — Война приведет к немедленному банкротству…»[49]

Не горел желанием вступать в войну с французами и прусский король, который также уклончиво ответил на предложение Александра. Что же касается Мадрида, там вообще смотрели в другую сторону. Фаворит королевы дон Годой, фактически заправлявший делами королевства, ответил на известие о гибели герцога Энгиенского ироничной фразой: «Когда есть дурная кровь, ее надо пустить».

Но самые страшные слова для Александра раздались из Парижа. В ответ на ноту, представленную 12 мая поверенным в делах Петром Убри, Бонапарт взорвался. Своему министру иностранных дел он написал: «Объясните им хорошенько, что я не хочу войны, но я никого не боюсь. И если рождение империи должно стать таким же славным, как колыбель революции, его отметит новая победа над врагами Франции»[50]. По поручению первого консула Талейран написал, обращаясь к русскому правительству: «Жалоба, которую она (Россия) предъявляет сегодня, заставляет спросить, если бы, когда Англия замышляла убийство Павла I, удалось бы узнать, что заговорщики находятся в одном лье от границы, неужели не поспешили бы их арестовать?»[51]

Это была настоящая пощечина царю. Хотя и в форме намека, Александру дали понять, что довольно странно выглядит в роли блюстителя европейской нравственности человек, который замешан в убийстве своего отца. «Эта кровная обида запала в сердце Александра и поселила в нем неизгладимую ненависть к Наполеону, руководствующую всеми его помыслами и делами впоследствии, — писал в своих мемуарах Греч. — Принужденный заключить с ним мир в Тильзите, Александр принес в жертву своему долгу и России угрызавшее его чувство, но ни на минуту не терял его и, когда пришло время, отомстил дерзновенному совершенною его гибелью. Вообще, Александр был злопамятен и никогда в душе своей не прощал обид, хотя часто из видов благоразумия и политики скрывал и подавлял в себе это чувство»[52]

С этого момента смыслом жизни, мотивом всех действий Александра I будет только одно — свержение Наполеона. Этой личной ненависти будут подчинены все действия царя, ради этого, несмотря ни на какие геополитические интересы, несмотря ни на какую холодность и нежелание вступать в союз европейских монархов, несмотря на надменную, пренебрегающую всеми российскими интересами политику Англии, он будет упорно, буквально пинками заталкивать всю Европу в коалицию против своего врага. Талантливый русский историк, работавший в эмиграции, Борис Муравьев написал: «Разумеется, меньше всего заинтересован в этих действиях Александра был русский народ, которого герцог Энгиенский, расстрелянный в Венсенском рву, заботил не больше, чем какой-нибудь мандарин, посаженный на кол по приказу Богдыхана»[53].