– Он больше ничего не рассказывал про стрельбу?
– Ни словечка. Я так и не решила, надо ли заставлять его говорить об этом, или ждать, пока он сам будет готов.
В последние дни сын все больше отдаляется от меня, и я чувствую себя потерянной. Ненавижу это чувство. Он словно становится чужим у меня на глазах.
Сэм на секунду задумывается, потом спрашивает:
– А что подсказывает твоя интуиция?
Я фыркаю:
– Без понятия. В последнее время я с ней не в ладах, иначе бы не разрешила Коннору водиться с Кевином.
– Не вини себя за Кевина, – говорит Сэм. – Никто из нас не мог это предвидеть.
– Знаю.
Звучит не слишком убедительно. На самом деле признаки были налицо: изменившееся поведение Коннора, его угрюмость. Я списывала это на обычные подростковые издержки роста. Но было и то, чего я не замечала, – и это гложет меня больше всего. Если Коннор с Кевином ходили стрелять в лес, то, когда сын возвращался домой, от него должно было пахнуть порохом. А я должна была это заметить. И сразу понять: что-то не так.
Нельзя терять бдительность. Как раньше.
– Я помню себя подростком. И главное, что я запомнил: в этом возрасте всегда найдут способ получить желаемое. Коннор – подросток. Он пытается понять, кто он и каково его место в мире. Если б ты стала на него давить, то еще больше оттолкнула бы его.
– Но я бы защитила его.
– Гвен, ты не сможешь защищать их вечно. Рано или поздно им придется научиться защищаться самим.
– И это говорит человек, только что предложивший следить за собственной дочерью на вечеринке…
Сэм смеется:
– Я не говорю, что отпускать детей легко или что я готов к этому.
У него тот же первобытный инстинкт, что и у меня: защищать наших детей, и поэтому я люблю Сэма еще сильнее.
Я тяжело вздыхаю:
– Я просто не хочу, чтобы, повзрослев, они оказались лицом к лицу с этим миром. Во всяком случае, с тем миром, который их поджидает. Который уже нарисовал на их спинах мишени из-за того, кто их отец.
Конец ознакомительного фрагмента.