Читать интересную книгу Ай-Петри - Александр Иличевский

– Во всяком случае, они наверняка сводили с ума петуха, – возразил я, прислушавшись.

Кроме того, что Полковник был в молодости похож на Пападопулоса, нынче он напоминал одного священника, известного проповедника. Это сходство иногда было настолько разительным, что если бы не легковесный вид ЧП, можно было бы увериться в полной рифме.

ЧП подарил мне много любопытных рассказов: об истории окружающего ландшафта, о былых временах в студгородке нашего легендарного Института, о крымской аркадии 1970-х годов. Я выслушал от него немало полезных советов, облегчивших мне походную жизнь.

Оборонная наука в стране стремительно хирела, замораживались проекты, расформировывались отделы, институты. Полубезработный Полковник, вздыхая о еще пока неблизкой израильской пенсии, оплачивал себе «курортные» траты некоторой коммерцией. К ней, зная о моем сокрушительном безденежье, он приспособил и меня.

Торговали мы на двух точках: в Курортном и на биостанции. Ассортимент почти исчерпывался «черепками» и «картезианскими водолазами».

«Черепки» – толстенные осколки пифосов, тонкие – амфор (горлышки и ручки шли по тройной цене), окаменевшие кости, П-образные подковы – парнокопытные воловьи и Л-образные – лошадиные, обломки железных полос – ободьев арб и повозок – все это добывалось на древней дороге под отрогами Эчки-Дага. Несколько веков жители ближайших исчезнувших поселений имели обыкновение выбрасывать на нее отходы, чтобы хоть как-то уберечь колеи от размывания.

«Картезианские водолазы» изготавливались из пластиковой бутылки, ампулы из-под глюкозы, нитки и стеклянного человечка или дельфинчика, которыми Полковник закупился еще в Москве, на Измайловском вернисаже. Человечек подвязывался к ампуле и как на воздушном шаре опускался в бутылку с морской водой. Уровень пузырька под стеклом тонкой настройкой регулировался так, чтобы картезианец завис под горлышком. Пробка завинчивалась – и теперь слегка стискивая бутылку, то есть нагнетая давление в ампулу и тем самым изменяя объем воздуха в ней, можно было гонять «водолаза» вверх и вниз, до изнеможения.

Именно этим я занимался часами напролет, думая о тебе, Настя. Наведя бутылку на солнце, я всматривался в болтавшегося между небом и землей картезианца, легким сжатием управляя его исходом – падением или вознесением, и думал о воздухоплавателе, повесившемся на шаре, о мертвом летчике, обретшем воздушную могилу.

«Черепки» приносили кратно меньший доход и были отданы на откуп мне, обязавшемуся заодно приумножить объем продажи «водолазов».

Кроме того, еще мы продавали подушечки с лимонной полынью. Их покупали женщины, чтобы положить в шкаф с бельем – для пахучести и от моли. Задыхаясь от душистых паров, я срезал полынь на заброшенной плантации совхоза «Солнечная долина». Раньше эту фантастическую полынь, низкорослую, с маслянистыми метелками, пестовали для парфюмерной промышленности. Стежками с перехлестом, ловко орудуя иголкой, Полковник шил подушечки из обрезков сатина.

Я обожал искать «черепки». Разжившись анашой, я забивал добрый косяк, срезал и связывал веник и подымался в гору – мести дорогу.

Особенным урожаем отличались раскопки сразу после дождя. Ливень смывал пыль, выделяя контуры деталей подорожья, и по всей длине дороги обнажались, как грибы, находки.

Конопля добавляла не азарта – но продленной, углубленной упоенности: от простора реющей высоты, от сочного вида мокрых скал, деревьев, блеска капель, моря – чернильного под отходящей тучей и серебристого у горизонта, огромного воздуха, сквозь который ступенями, медленными пластами вдруг ливмя проливался ток заката.

Черный Полковник познакомил меня с одним из постояльцев Лысой бухты – художником, пронзительно похожим на Николая II. Он много лет подряд приезжал в бухту на пейзажи. Художник был болен манией найти верную цветопередачу, воплотившую бы золотисто-пепельный свет, которым сухие травы склонов Эчки-Дага насыщали воздух бухты.

У стоянки художника, на засохшем дереве, было устроено из хвороста лохматое гнездо аиста. Вместо яиц лежала крупная ровная галька. Сам аист, со вздернутым раскрытым клювом, был как живой сплетен из виноградной лозы и сучков. Из пивных банок художник делал изящные кружки, с ручками и крышками, очень удобные в походных условиях. Из консервной жести он филигранно выделывал конных рыцарей, работу над которыми начинал с того, что придумывал им персональную легенду и герб. (Черному Полковнику он подарил рыцаря, герб которого был составлен из дуба и силуэта палатки.) А из двух камушков яшмы и полосок медной жести, бравших камушки в очковую оправу, у него получались волшебные жуки, которые, расползаясь по Лысой Бухте, случалось, приводили в трепет народонаселение.

Я повадился ходить с художником на этюды, нередко с ночевкой. Мне было интересно наблюдать за его то сосредоточенной, то искрометной работой. Сейчас отлично вижу его: стройный, в шортах, в белой заляпанной красками рубахе, широко перекрещенной подтяжками. Правой рукой, зажав в пальцах кисть, он упирается в бок, левой подкручивает усы и, прищурившись вполоборота, пристально-могучим взглядом приручает пейзаж к нарастающему объему холста.

Я брался помочь ему нести по горам этюдник и картонки, шутливо величая «вашим величеством».

Однажды в таком походе с нами произошел мрачный случай.

Десять лет назад художник работал над пейзажем недалеко от Судака и не окончил его. Этой весной, собираясь в бухту, он наткнулся на него в мастерской, отбирая этюды, которые было бы не жалко записать.

Дымчатый, насыщенный воздухом пейзаж изображал горную местность, дорогу, усаженную свечками кипарисов, которая вела к белому домику. Внизу вразлет шеренгами мазков шла плантация розовых кустов.

Вдумавшись, художник не захотел писать поверх. Он решил выбраться в те места, отыскать ту же точку – и из нее завершить детали, кое-что подправить.

На второй день пути мы вышли в небольшую пустынную долину. Горы, дорога и кипарисы были на месте. Белого домика не было и в помине. Поле заросло, исчезла волнистость его рельефа, очевидная на холсте. Розовые кусты одичали и напоминали заросли шиповника. Низовое движение воздуха, сообщающее различно прогретые части долины, изредка доносило благоухание роз. Их облекающий запах парализовал сознание.

Художник завис над пейзажем. Я улегся на взгорке.

На исходе дня за спиной художника прокашлялся старик в длинной клетчатой рубахе. Он опирался на лопату.

Воспаленные глаза старика слезились. Он был слаб. Седая щетина неровно облепляла дрожащий подбородок. Линялая, но чистая рубаха, с надписями «Fiesta, Fiesta, Fiesta», штопаные парусиновые порты. Кланяясь, он снял с головы рваную соломенную шапку.

Мы разговорились со стариком. Пятьдесят два года старик бездетно прожил здесь, «на розах». Возил на маслодавильню телеги, груженные корзинами с лепестками, обрезал и окучивал кусты. Восемь лет назад похоронил здесь жену.

– Так я ее и схоронил, свою голубушку, мою Аню… Столько лет прожили! Сколько вместе мы с ней и хорошего, и плохого напробовались… Как же мне ее жалко…

Одинокого старика правление совхоза переселило в поселок. Вскоре хозяйство пришло в упадок, совхоз развалился, дом разобрали на кирпичи. Сейчас, наведавшись на могилу жены, старик возвращался в Богатовку и увидел нас.

– Боюсь, помру, так ведь не закопают. Сожгут да концы в воду. Вот и хожу к Анюте. Сам вот рядом себе яму рою, с Аней рядом. Потихоньку. Да как бы поспеть, сил-то уж нету, – старик говорил медленно, прислушиваясь к сказанному.

Ничего не объясняя, только что законченный пейзаж художник подарил бывшему хозяину изображенного, уже не существующего дома.

Старик отвел холст подальше от глаз, руки его задрожали сильней.

Решив заночевать у моря, чтобы завтра вернуться в бухту по берегу, мы поспешили отправиться в путь.

Распрощавшись, быстрым ходом заложили петлю вокруг розовых дебрей и вышли на террасы. Влажное солнце, плавя контуры ландшафта, заливая впадины, сгущая тени – обернулось и лизнуло мне шею, затылок.

Я оглянулся. Взмахивая руками и приседая, старик топтал ногами картину. Наконец, разломав подрамник, разодрал холст. От рывка он упал.

Мы сбежали вниз.

– Что ж ты творишь, отец? – набросился художник.

Я скинул с плеча этюдник. Дед ничего не соображал. Лицо было искажено бесслезным плачем. Изо рта лились слюни.

Мы попытались поднять старика, подвести к тропе, но у него отнялись ноги.

Пришлось заночевать. Распаковались. Разожгли костер.

Художник положил холст на угли. Краски в непросохших местах зашлись зеленоватыми всполохами.

Старик бессмысленно смотрел в огонь. Выцветшие глаза мутно отражали пламя. Он ровно прильнул к земле, подложил под голову ладони. Художник набросил на него спальник.

Я лежал навзничь, опускаясь потихоньку в звездное небо.

Запах роз тек над моим лицом. Я вспомнил, как в детстве не любил розовое, вечно засахаренное варенье. Засыпая, я увидел свою бабушку. Она стояла перед нашим домом на Апшероне, в саду, среди кустов роз и, покачиваясь, обнимала сияние медного таза, в который щепотью широко бросала слегка увядшие лепестки хоросанского сорта.