на втором этаже, где располагался зрительный зал. Среди старых декораций отыскали что-то вроде тахты, притащили пару стульев, тумбочку. Прибитую к стене во всю длину комнаты полку я превратила в стол-шкаф-кладовую. Как ни переставляла я хлипкую мебель, никакими ухищрениями придать каморке уют не удавалось.
Заканчивались вечерние репетиции. Актёры покидали театр. Совершая обход, пожарник гасил свет. Здание театра погружалось в темноту и неправдоподобную, безжизненную тишь, которую нарушали неизвестного происхождения звуки: «дзень», «бух», «скрип». Каждому из них я пыталась отыскать объяснение, к каждому из них – привыкнуть. В лагере пугало многолюдье бараков, здесь – тьма опустевшего театрального здания. Дверь я закрывала на два поворота ключа.
За окном не просматривалось ни одного жилого дома. Повизгивая плохо привинченными гайками, мотался на ветру жестяной колпак уличного фонаря. Казалось, я, не умеющая освоить ни свободы, ни роли, нахожусь одна на заброшенном острове, и если не потеряла разум в лагере, то непременно утрачу его в этой островной затерянности.
Уже в октябре зима серьёзно заявила о себе. Мое жилище оказалось крайне холодным. Кажется, со второй по счёту зарплаты я купила электрическую плитку. Накаляясь докрасна, уложенная в незамысловатый керамический рельеф металлическая спираль начинала высвечивать в темноте убогую обстановку и только к утру немного согревала комнату.
Расхаживая по комнате ночами, я «боролась» с ролью старой матери, сын которой в конце Второй мировой войны переметнулся к фашистам. Узнав об этом, мать его проклинала. Как-то нечаянно я набрела на сходство собственного ощущения психологического тупика и безысходности со страданиями Райны. В одну из ночей, уже после двенадцати, решила дойти до сцены, чтобы проговорить роль там. Отворила дверь и… отпрянула. Враждебная тьма безлюдного театра, как живая, кинулась на меня и оттеснила назад. Неужели я после детства не научилась справляться с ней? Страшно. Холодно. Одиноко.
Сколько раз в подневольные годы нас перегоняли через черту не могу, вынуждая ликвидировать не, оставлять могу и надо. Только после этой насильственной ломки что-то могло сдвинуться. Подпольный, скрытый от глаз опыт и сейчас оказался единственным шансом избавиться от стыда перед самой собой и труппой. Через одушевлённые клубы и валы тьмы я всё-таки пробралась по коридору к сцене. Там горела контрольная лампочка ватт в шестьдесят. Налезая отовсюду, недобрая темнота ни на вершок не уступала себя. В ней будто доигрывались злодейские страсти поставленных здесь спектаклей.
Как на распевке: «до-ре-ми…» – я вызволила пропавший куда-то голос. Шёпотом стала задабривать враждебное пространство, начав не с роли, а до боли близкого «Мцыри»:
Старик! Я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас —
Зачем?.. Угрюм и одинок,
Грозой оторванный листок…
. . . . . . . . . . . . .
Я никому не мог сказать
Священных слов: отец и мать.
. . . . . . . . . . . . .
Тогда, пустых не тратя слёз,
В душе я клятву произнёс:
Хотя на миг, когда-нибудь
Мою пылающую грудь
Прижать с тоской к груди другой,
Хоть незнакомой, но родной.
В следующие несколько ночей я опять доходила до сцены. Вела диалоги с воображаемыми партнёрами и, повторяя проклятия Райны, вершила суд над собственным прошлым, ввергавшим меня в тупик профессиональной непригодности.
Казалось, ночные «экспедиции» возымели действие. Какие-то створки я всё-таки проломила. Пространство и тьма стали меня принимать. Но никакому единоличному усердию не дано было восполнить школу и опыт. Я впадала в отчаяние, но упорствовала, пока в одну из ночей мои вылазки не прекратил внятный скрип деревянного кресла на балконе зрительного зала. Звук, как спичкой, чиркнул в бездне тьмы, и вновь всё погрузилось в безмолвие… Больше я не отваживалась выходить по ночам на сцену.
Забегая в свободное время на репетиции «Хитроумной влюблённой», я видела, как жадно заглатывали актёры подсказки главрежа Зорина. В жизни он был крайне немногословен и даже желчен, казался старым и больным. На репетициях же являл полную себе противоположность: подкидывал исполнителям гривуазные ассоциации, смешно и точно проигрывал какие-то куски роли сам. На главную роль была назначена красивая жена директора театра. Приёмка спектакля «Хитроумная влюблённая» прошла на ура.
Когда же подоспела пора сдачи нашего спектакля, я уже прекрасно понимала, что меня ждёт провал. Какие-то эпизоды давались, но воедино роль так и не сложилась. Не помню ни как я шла на сдачу, ни как отыграла спектакль.
Приехавший из Кургана начальник Управления культуры, оглядывая актёров, присутствовавших на обсуждении, наклонился к одному из членов художественного совета и попросил вполголоса:
– Покажите мне актрису, которая играла Райну.
Тот поворотом головы указал на меня.
– A-а! Ну тогда понятно, – был ответ.
Кто-то из выступавших говорил, что мне «необходимо куда-то деть возмутительную молодость голоса и глаз». В переводе это также означало провал.
– Пока спектакль просто-напросто скучный, – сказал в своём выступлении директор. – Уж если говорить правду, только одно место и впечатлило. Это сцена, когда Райна проклинает своего сына.
Что это? Попытка выручить меня?
Заключал обсуждение главреж. Он говорил, что спектакль нуждается в доработке, но в результате будет принят публикой, похвалил основную героиню, ещё кого-то. И вдруг я услышала нечто такое, чему невозможно было поверить:
– Самое внимательное место нашей работы – это исполнение роли Райны молодой актрисой Петкевич. Здесь мы безусловно имеем дело с трагедийным талантом…
У меня пресеклось дыхание. Господи! Что это? Так не бывает! Такого не может быть!
Почему он сказал – «самое внимательное место нашей работы»? Разве так говорят? И в тот же момент нашлась разгадка его неожиданной оценки: мне не пригрезился тогда в ночи скрип деревянного кресла в зрительном зале! Это главный режиссёр, обдумывая в часы бессонницы какую-то мизансцену, сидел на балконе, поскольку жил в театре этажом выше. Произнесённые им только что слова похвалы – не что иное, как дань уважения актрисе, которая у него на глазах пыталась вытащить себя из бездны за волосы, подобно барону Мюнхгаузену. Но при этом в душе скреблась надежда: а вдруг в его словах содержится и толика правды? Заряжена же я каким-то колдовским током, до муки и до радости томящим меня? Не случайно же я с такой страстью рвалась к театру?..
Директор своё слово сдержал. При следующем распределении в пьесе Островского «Невольницы» я получила роль молодой героини – Евлалии. Помощь мне была необходима в той же степени, в какой безногому нужен костыль. Я мечтала о труде и ученичестве. Как никогда