Читать интересную книгу Последняя женская глупость - Елена Арсеньева

– Погодите, – остановил ее Бергер. Взял коробочку с яркой наклейкой. Отважное лицо Харрисона Форда, силуэт красивой печальной женщины вдали. Так, «Свидетель». Старый, но очень хороший боевик, Бергер его любил. Значит, и Римме Тихоновой этот фильм нравился, если она смотрела его в последние минуты жизни. Нет, что за чушь, ничего это не значит, она же не знала, что эти минуты станут для нее последними, что ее убьют.

Жаль, что включен в эту минуту был видеомагнитофон, а не видеокамера! К примеру, она бы что-то снимала и оставила камеру включенной, и та совершенно случайно запечатлела бы лицо убийцы в момент совершения преступления…

Да-да-да! Такое только в кино бывает! И то лишь в самом плохом. Лицо убийцы, ишь чего захотел!

Он уже протянул коробку Калинниковой, чтобы та ее и в самом деле убрала, как вдруг увидел, что на наклейке на самой кассете что-то мелко, неразборчиво написано карандашом. Вгляделся пристальнее: «Барбарис».

Что за «Барбарис» такой? Фильм новый, о котором Бергер даже не слышал? Ну сейчас столько всяких киношек выходит, за всеми не уследишь, тем паче с его безумной работой.

Сдержать любопытства Бергер не мог. Он вставил кассету в видеомагнитофон и включил его.

… – Да говорил я вам, что столов слишком много! Не только танцпола практически нет, но и когда певица стоит вот здесь, на краю сцены, кажется, что она вот-вот свалится на столик.

– Не свалится. Иришка, правда, не свалишься?

– Ну я постараюсь, если мальчики не столкнут.

Этими полусердитыми-полушутливыми репликами обменивались какие-то люди, лица которых то резко освещались разноцветными блуждающими бликами, то разрывались на части стробоскопами, то вновь тонули во тьме. Высокая девушка в чисто условной, мерцающей блестками одежонке моталась по сцене, тиская в руках микрофон и будто мечтая от него поскорее избавиться. На заднем плане топтались два красивых подтанцовщика, с интересом вслушиваясь в спор.

– К такому платью нужны черные колготки.

После этой реплики камера подскочила. Описала ломаный круг и обратилась объективом на темноволосого молодого человека в узких джинсах и серой майке. Лицо его было плохо видно, однако что-то в нем показалось Бергеру знакомым.

– У платья же рукава черные, значит, и ноги должны быть в черном. Я уж не говорю, что у тебя, Иришка, извини, ножки хорошенькие, но им бы чуть-чуть похудеть. А черный цвет скрадывает объем.

– Отстань. Делай свое дело, понял? У нас есть человек, который занимается костюмами и отлично в этом разбирается!

Камера показала красивую рыжеволосую женщину с нервным, усталым лицом. Голос у нее звучал напряженно, и вообще чувствовалось, что все участники этого спора ужасно устали и с трудом сдерживают раздражение.

– Да пожалуйста, – передернул плечами молодой человек, плюхаясь прямо на край сцены. – Пусть ваш человек разбирается в костюмах, а я разбираюсь в женских ногах.

– Разбираешься в ногах? – повторила рыжеволосая женщина, многозначительно поднимая красивые брови. – Фу, пошляк! Никита Дымов в своем репертуаре!

Странно: сначала Бергер подумал, что именно эта холеная красотка придала словам молодого человека двусмысленный оттенок, а только потом понял, кто перед ним. Никита Дымов? Ну конечно! Как ни странно, Бергер узнал его только после этих слов, хотя не далее как два дня назад сам лично с ним встречался. Но тогда Никита выглядел совсем иначе. Бергер запомнил осунувшееся, очень бледное лицо, глаза, окруженные темными тенями, стиснутый рот, дрожь которого Никита старался подавить, но это, видимо, был какой-то тик, что-то чисто нервное, неконтролируемое. Как бы он ни относился к Римме Тихоновой, какими бы ни стали их отношения со временем, не было сомнений: ее гибель потрясла Никиту. Он напоминал испуганного мальчика, ждущего наказания за свой проступок, но всеми силами пытающегося его избежать. Однако сейчас, просматривая видеозапись, вглядываясь в темноглазое, щедро улыбающееся лицо, Бергер вынужден был признать, что этот парень должен был чертовски нравиться женщинам. Даже с точки зрения мужчины, Никита был несусветно обаятелен. Наверное, его смело можно было назвать красивым, но Бергер сурово относился к красавчикам одного с ним пола. И голос у Дымова приятный: может быть, слишком мягкий для мужчины, но до чего заразительно хохочет!

– Между прочим, вон те господа, – Никита махнул куда-то в сторону, – поспорили, под «фанеру» поет Иришка или это живая музыка. Я им говорю, что живая, а они не унимаются. И ставки все растут. Не пора ли нам быстренько организовать тотализатор?

Кругом засмеялись, начали предлагать певице, чтобы снять все сомнения, спеть около столика спорщиков, потом – на самом столике, потом – сидя на коленях у каждого или в вип-зале – наедине с каждым. Сильнее всех изощрялся Никита, и, какую бы чепуху он ни молол, все слушали его с удовольствием. Наконец он завладел микрофоном, уселся на высокий табурет, стоявший посреди сцены, и, оплетя его ножки своими длинными ногами, пропел, дергаясь из стороны в сторону, явно подражая певице:

О луна, моя луна!Я совсем, как ты, одна…Сверху радостна,А в сердце – серый лед!

Повторил, завывая трагически:

Сверху радостна,А в сердце…

Оборвал себя, нахмурился:

– Ну да, я понимаю, сверху ей радостно, а каково тому, кто внизу? Серый лед? Ну-ну…

Все так и покатились со смеху. Рыжая красавица, правда, осуждающе простонала: «Никитка! Вечно ты что-нибудь этакое…» – но потом начала хохотать громче всех.

Бергер поймал себя на том, что тоже улыбается, и тотчас принял суровое выражение лица.

– Эй, слышите? В «Барбарисе» все натуральное! – приставив ладонь ко рту, крикнул Никита, помахав микрофоном спорщикам.

И до Бергера наконец-то дошло.

Ну конечно – «Барбарис»! Это новый ресторан и ночной клуб, рекламу которого гоняют сейчас по всем нижегородским телеканалам. Рыжая красотка – известный в городе хореограф, постановщик многих сногсшибательных шоу, а заодно, на минуточку, – жена хозяина «Барбариса». Ее, кажется, зовут Жанна, а фамилию Бергер вспомнить не смог. На этой кассете, судя по всему, была записана какая-то рабочая тусовка, организационный момент. Наверное, Никита имел отношение к оформлению «Барбариса», он ведь театральный художник. А может быть, просто приятель хозяев.

Как, каким образом попала запись к Римме Тихоновой – неведомо, да это и не суть важно. Главное, что у нее эта кассета была, и даже после того, как молодой и капризный любовник, этот всеобщий баловень Никита Дымов, бросил Римму, она продолжала терзать себя, снова и снова всматриваясь в его лицо, слушая голос, может быть, упиваясь иллюзией, что это он с ней разговаривает, ей улыбается, на нее смотрит с любовью…

Между прочим, очень легко можно представить себе такую ситуацию. Вот Римма сидит в кресле, углубившись в работу, Бронников ходит по комнате, решает посмотреть телевизор, включает видеомагнитофон – и видит человека, о котором достоверно известно, что это – любовник его подруги. Бывший? Как сказать… Нет, он так и не стал прошлым для Риммы. Она не может оторваться от его изображения, он ее настоящее, он смысл ее жизни. И Бронников понимает: Римма по-прежнему изменяет ему, пусть только мысленно; она прелюбодействует в сердце своем, беспрестанно упиваясь созерцанием этого раздражающе красивого, беззаботного, жестокого, ненавистного Бронникову лица. И тогда он хватается за пистолет и, совершенно потеряв от ревности голову, стреляет…

«В этом случае получается, – азартно подумал Бергер, – что Бронников всегда носил свой „вальтер“ с собой или держал его где-то здесь, на даче. Ну это нетрудно выяснить. Главное, что так вполне могло быть!»

– Ой, батюшки мои! – вдруг перебил его мысли чей-то изумленный голос. – Да ведь это ж он!

Бергер обернулся к Александре Васильевне, о существовании которой, признаться, успел подзабыть.

– Он – кто? – спросил озадаченно.

Соседка скользнула по нему рассеянным взором и снова уставилась на экран, где Никита Дымов продолжал кривляться с микрофоном, теперь прижав к себе певицу и откровенно ее тиская, против чего та, похоже, совершенно ничего не имела, даже наоборот.

– Да вот этот блядун, – простодушно выразилась Александра Васильевна, ткнув пальцем в веселое лицо Никиты. – Он сюда приезжал, в Соложенку, я его видела.

– Когда? – неизвестно почему насторожился Бергер, хотя, конечно, не могло быть ничего особенного в том, что любовник приехал к Римме в ее дачный дом. Надо же им было где-то встречаться! – Давно?

– Нет, недавно, – покачала головой Александра Васильевна. – Как раз в тот день, когда… когда мы со Славиком Риммочку нашли. Убитую.

Как теперь принято выражаться, о-па!

– О-па… – протянул Бергер. – В тот самый день? Вы уверены? А когда? Утром, днем, вечером?

– Уверена, уверена, – истово закивала Александра Васильевна. – Вот именно что днем. Но ближе к вечеру. Ровно без двадцать пять, – проговорила она на нижегородский манер, сильно «якая».