– Я не думал, мэм, что природа способна оскорбиться, как старая леди.
– Эх, Рой! Неужели вы парень только за стойкой!
Решительно мне сегодня не везло. А она продолжала:
– Иногда я завидую индейцам из резерваций, живущим в вигвамах.
– Там нет газа, ванн и клозетов.
– Молчите. Я хотела бы сейчас скакать верхом на мустанге, а не кататься по этой застывшей блевотине бетономешалок.
Вот такой она была всегда. Хоть кого словом перешибет!
Я сказал, что мы будем проезжать мимо одной индейской резервации. Можно сделать небольшой крюк.
Навстречу летели бензозаправочные станции крикливых раскрасок ненавидящих друг друга фирм. Парни в форменных комбинезонах по обязанности переругивались с конкурентами через дорогу и тщетно зазывали проезжих, которых приучили в конце концов к высоким ценам на бензин.
Наконец мы увидели на обочине индейцев. Красивые, широкоскулые женщины с густыми черными волосами и угрюмыми бурыми лицами – красной ведь была только краска военных походов! – сидели чинно в ряд прямо на земле и торговали экзотической дрянью.
Эллен велела остановиться, купила на восемь долларов сувенирного хлама, напоминавшего о былой благородной дикости краснокожих, – нож для снимания скальпов и томагавк (несомненно, Рипплайнстил корпорейшен!), туфли с мягкой подошвой ручной работы, орлиное перо – и сетовала, что нет головного убора вождя. В вонючую резервацию мы, к счастью, не пошли и отправились дальше.
Вечером мы ехали уже по родным мне местам.
Черт возьми! Вдруг забывается все, что налипло на тебя в городе! Когда вокруг такой воздух, не хочется виски.
Вот оно, наконец! Любимое место детских игр – невысокая скала, срезанная с одной стороны так, что с дороги видны ее косые слои.
На миг я почувствовал себя мальчишкой, от ветра слезятся глаза.
Перед нами зеленым морем простирались поля кукурузы.
А когда мы спустились к берегу зеленого моря, то оказалось, что нам предстоит нырнуть в него. Кукуруза поднималась стенами, почти смыкавшимися у нас над головой.
Эллен совсем притихла, стала маленькой, ручной… Я даже погладил ее локоть. Она улыбнулась.
Я тотчас остановил машину, и мы, взявшись за руки, углубились в кукурузные джунгли. Эллен боязливо прижималась ко мне. Я взял с собой купленный томагавк, готовый защищать ее от леопардов, аллигаторов и анаконд.
Небо закрывалось облаками из спелых кукурузных початков. Как, наверное, радуется, глядя на них, отец!
В городе я всегда знал, что делать, а здесь был робким простофилей и только боялся выпустить ее пальцы… Когда Эллен присела на землю, окруженная могучими стеблями, я прилег около нее.
Она была грустна и, быть может, не замечала меня.
– Рой, хотели бы вы жить в другой стране?
– Нет, – признался я.
– Даже если бы я позвала вас?
– С вами хоть в Антарктиде, в пучине Тускароры, на Луне или на Марсе.
Она наклонилась и спутала свои волосы с моими.
Я был подлинным олухом и только дрожал.
– Э-э! Целуются, целуются! Э-э! Как не стыдно! Голубчики, любовники, кошки на крыше!
Я порывисто обернулся на крик. Черт возьми! Это был веснушчатый парнишка лет одиннадцати, с бандитской рожей, чумазый, перепачканный машинным маслом или сапожной ваксой.
– Э-э! Как не стыдно! Э-э! – прыгал он на одной ноге…
Осел! Мне действительно было стыдно, что он не прав… Я замахнулся на него томагавком. Эллен перехватила мою руку.
Тут я узнал своего племянника Тома, а он меня:
– Дядя Рой! Я не знал, что это вы, право, не знал. Я не стал бы выслеживать. Как вы поживаете, дядя Рой, и вы, леди?
Он мгновенно стал воплощением изысканной вежливости и даже шаркнул ножкой. (Правда, не по паркету!)
Эллен, улыбающаяся, счастливая, поднялась, подошла к мальчишке и потрепала его рыжие волосы. Я дал ему приветственного щелчка. Все вместе мы вышли на дорогу.
Около моего кара стоял трактор на резиновом ходу с прицепом, нагруженным початками. Эллен обратила мое внимание – «Беларусь»!
– Ой, дедушка от радости подскочит выше кукурузы! – трещал сорванец. – Сейчас такая жаркая работа. Приходится шпарить. Очень надо помочь. Ведь вы поможете, не правда ли, дядя Рой?
– Это даже интересно, Рой! А почему бы не помочь? Прибавится впечатлений, – решила Эллен, отряхивая платье от былинок.
Парнишка забрался на свой трактор, купленный у русских коммунистов.
– Уже вечер, – заметил я. – Ты едешь в последний раз на ферму?
– Что вы, дядя Рой! Дедушку и папу не утянешь дотемна даже катерпиллером. Мне придется тащиться еще раз или два. Мы сегодня нажариваем с четырех часов утра. Мама и бабушка скачут дома, как ковбои.
– Молодец! – сказал я. – Можешь считать за мной еще щелчок. Слезай.
Я сел на трактор. Эллен взяла мальчика к себе и доверила ему руль.
– У нас никогда не было такой шикарной машины! – восхищался паренек.
Они уехали вперед. Я тащился с прицепом. Наконец знакомый поворот. Вот и здания фермы. Ого! Отец выстроил-таки механический ток. Да, я знаю, он не мог не сделать этого. Он только потому еще и держится в неравной борьбе с сельскохозяйственной компанией, что до предела механизирует свое маленькое хозяйство.
Мама бежала ко мне по дороге. Я остановил трактор и тоже побежал к ней. Она запыхалась, сняла очки в вычурной оправе, которые я прислал ей из Нью-Йорка, сразу стала родной, знакомой, только уж очень морщинистой и сухой, костлявенькой, когда я ее сжимал в объятиях.
Мы вместе пошли по дороге. Навстречу вприпрыжку несся Том, чтобы привести оставленный мной трактор.
Мать утерла платком глаза.
– Вот даже ребенку нет отдыха, – вздохнула она.
– Ничего, ма, мы приехали с Эллен на несколько дней и поможем в уборке.
– Ой, как же можно! Она такая леди! У нее богатые родители?
– У нее богатая родословная, не хуже, чем у знаменитого скакуна. Она сама предложила мне помочь вам.
Пока Эллен переодевалась, а мать хлопотала по хозяйству, мы с Томом и сухопарой сестрицей Джен разгрузили прицеп.
Вышла Эллен, совершенно прелестная в мальчишеском комбинезоне, в платочке, завязанном под подбородком «а ля рюсс». Я тоже успел надеть комбинезон, отцовский, перепачканный, и выглядел героем пролетариата.
Маскарад нам пригодился. Отца и зятя мы застали за починкой кукурузного комбайна. Наскоро поздоровавшись, я полез под машину с гаечными ключами. Эллен, стоя на коленях, подавала мне инструмент.
Когда я вылез, отец шепнул, что это хорошо, что она не боится работы. Он был все такой же, отец, в мятой старой шляпе, в затасканном пиджаке, покрытом масляными пятнами, рыхлый, но подвижный, седой, с кирпичным, обветренным и унылым лицом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});