Читать интересную книгу Только самые близкие - Вера Колочкова

Изогнувшись, она маленькой пружинкой соскочила с дивана и, словно враз потеряв силы, изломалась, съехала на пол, глухо ударившись худыми коленками. Потом, будто кто в спину толкнул, бросилась лицом в подол тети Машиного платья и затряслась мелко, заходили ходуном хрупкие плечики, и все никак не получалось у нее вдохнуть, набрать в себя побольше воздуху, и непонятно было, то ли плачет она, то ли задыхается…

— Сашенька, деточка, что ты? – испуганно запричитала над ней Мария. – Что ты говоришь страшное такое… Случилось что? В университете твоем, да? Экзамен какой не сдала? Так и подумаешь! И делов–то! Потом сдашь! А может, ну ее вообще, эту учебу? А то ведь смотреть на тебя жалко, исхудала совсем, кожа да кости… Чего тебе в ней, в учебе–то этой? Вот я живу, сроду не учена, и ничего…

— Да не учусь я нигде, тетя Маша! Не учусь, понимаете? И никакая я не студентка, и не Костикова невеста! Я самая обыкновенная проститутка! — чуть приподняв искаженное плачем лицо и вытянув веревочками жилы на тонкой шейке, прокричала–прорыдала Саша и тут же снова упала головой в ее колени, зашлась в новом приступе отчаяния.

— Господи, помилуй… Что ты говоришь, деточка…

— Да, тетя Маша, врала я вам все! Сволочь я последняя, казачок засланный… Вы гоните меня отсюда в шею, тетя Маша…

— Ну что ты, деточка… Ты поплачь, если тебе надо, я не буду ни о чем спрашивать… Поплачь… Сколь надо, столь и поплачь…

Жилистыми, коричневыми от старческих веснушек руками Мария гладила ее по непослушно–жестким вихоркам на затылке, по плечам, по спине, ощущая под ладонями жалкую худобу девчачьих лопаток и мелкое горячее дрожание ее маленького тела, и тоже плакала. Она и не поняла толком, что такое сказала сейчас эта девочка, и никаким образом не вошла в нее жестокая информация, прошла мимо сердца, мимо души, не задев их даже и краешком. Плакала она от того лишь, что Саша плачет, и оттого, что бог не посылает ей разумного совета, как успокоить и утешить эту маленькую девочку, которую выбрало для любви ее сердце, и вся жизнь, вся судьба которой, она это сейчас совершенно точно знала, зависит от нее, лежит, скукожившись от горя, в ее старческих руках… И сделай она, Мария, сейчас неправильно, скажи что неправильно, и не поднимется никогда с колен эта девочка – жалкая, маленькая, любимая… Господи, дай же ей, старухе, разума… Не подведи, господи…

— Саш, ну какая же ты проститутка–то, дурочка! – ровным и веселым голосом, которого и сама от себя не ожидала, произнесла вдруг Мария. – Ты посмотри на себя–то! Они ж и не такие вовсе, проститутки эти самые… Они все девки справные, толстомясые, с нахалюгой в глазищах да с титьками торчком… И веселые – мужиков завлекают да песни охальные поют! А ты уревелась вон вся…

Саша, враз перестав плакать, подняла на нее красное зареванное лицо, уставилась непонимающе, икнула громко.

— Какие песни, теть Маш? Не поняла я…

— Охальные!

— Это какие, значит?

— Ну, с матюками там всякими, с припевками визгучими… Ты вот умеешь такие песни–то петь?

— Нет, не умею…

— Ну, и какая ты после этого есть проститутка?

Саша снова икнула и улыбнулась нерешительно, почему–то быстро нарисовав в уме картину, как она пляшет в красной шапочке вокруг старого развратника–профессора с университетского филфака и выдает ему не детские и кокетливые стишата про африканские горы и реки, а охальные песни с матюками и визгучими припевками… Она хихикнула нерешительно и, посмотрев на улыбающуюся тетю Машу, в следующий уже миг расхохоталась звонко и по–девчачьи бесшабашно, прогнувшись в спине и откинув далеко назад голову. Не удержавшись, со всего размаху рухнула на спину и снова зашлась в приступе смеха, не успевая вовремя глотнуть воздуху, как пять минут назад, когда плакала…

Отсмеявшись и вытерев слезы, она снова забралась на диван, прижалась к теплому боку Марии и вздохнула так, будто сбросила с себя некую тяжесть, потом проговорила тихо:

— Ну, вот, и сказала все, и так тому и быть… Это все правда, тетя Маша. Я ведь уже два года вот так живу, в ужасе этом… Только я не буду рассказывать, как так получилось, ладно?

— Ладно…А мама твоя знает?

— Нет, что вы! Она тоже думает, что я в университете учусь. И страшно гордится этим обстоятельством… Не могу же я ей правду сказать, гордыню ее поранить…

— Нет, Сашенька, неправда твоя, деточка, — гладя ее по голове, тихо проговорила Мария. — Это ты не мамкину гордыню боишься поранить, а свою…

— Да нет же, теть Маш…

— А ты послушай меня, Сашенька, что я тебе скажу. Это же ты не можешь к мамке приехать да сказать все, как есть, значит, и гордыня твоя, а не мамкина…

— Да я боюсь просто…

— А чего боишься–то? Что она любить тебя не будет? Ну, может, и не будет! Это уж кому какие силы на любовь–то даны. А в мамке твоей слепая любовь, видно, живет, и свои глазыньки еще не открыла… Ты ей прости! Не понимает она пока ничего, не может принять твоего плохого. Вот когда глазыньки у ее любви откроются, тогда и увидит, что плохое у дитенка – это ее собственное плохое и есть. А ты ей сама помочь должна и не бояться ничего! Иначе и у твоей любви глаза не откроются… Меня вот не испугалась же?

— Ну – вас! Это ж совсем другое дело… А к маме я пока все равно не поеду, не смогу. Сомневаюсь я, что вообще смогу ей объяснить что–то. Да и трудно мне. Как будто через что–то такое переступить надо…

— Как – через что? Через гордыню и надо! Это трудно, конечно. Понимаю…А только иначе никак нельзя! Иначе она и не разглядит никогда своего ребенка, так слепой и останется. Ты уж пожалей ее, деточка. Помоги ей…

— Да, тетя Маша. Обязательно помогу. Только не сейчас. Может, потом…

— Ну, потом так потом. А мать хотя бы в душе прости. Не виноватая она ни в чем – слепая просто… Я много лет уж на свете живу и на всяких матерей сполна нагляделась. Редко какая из них зрячей–то бывает… Ты вот что, Сашенька! Оставайся–ка ты у меня пока. А там видно будет. И начинай все с самого начала. Хочешь — в университет свой поступай, а не хочешь – так на работу какую иди…

— Спасибо вам, тетя Маша. Только экзамены в университет летом будут, а на работу меня не возьмут без прописки…

— Да боже мой! Что ж я тебя, не пропишу, что ли? Да завтра же и пойдем…

— Нет! Нет, что вы! Нельзя этого, нет…

— Чего ты так испугалась, Сашенька? Вот, опять задрожала… Чего это ты?

— Так вы же всего не знаете… Я и сказать вам ничего не могу… Нельзя вам меня прописывать! Никак нельзя! Этот Костик ваш… И Серега… Они… Они…

— Что, Сашенька?

— Да не могу я сказать, теть Маш! А только прописывать меня сюда никак нельзя! И вообще…Вы бы никого к себе пока не прописывали… Боюсь я за вас!

— А что? Думаешь, смерти моей ждать будут? Из–за квартиры искушаться? Так и будут, конечно. Знаю я… А только и мне помочь всем хочется, они ж мне свои, близкие… И Настену я с младенчества выпестовала, и Ниночке больно уж счастья бабского, смотрю, хочется, и Костик не у дела до сих пор мыкается и злится от этого. Все я про всех понимаю, Сашенька, и всех мне жалко. И даже Славика жалко, хоть и не люблю я его, прости меня, Господи, и ты, Бориска, прости за своего племянника…А только, знаешь, приму я твой совет, деточка, и в самом деле приму. Никого здесь прописывать не буду. И пусть меня простят мои близкие! Потому как они какую–никакую, а жизнь свою живут. А тебе ее сначала начинать надо.

— Что это вы задумали, тетя Маша? Не понимаю… Говорю вам – нельзя меня здесь прописывать…

— А здесь я и не буду. Я эти хоромы обменяю на скромную квартирку, там мы с тобой вдвоем и проживем. А на деньги от обмена тебя и в университете выучу, и в люди выведу. Ну, что, согласишься жить со старухой под одной крышей, иль не захочешь?

— Да что вы такое говорите, тетя Маша! Не соглашусь… Что вы! С вами так хорошо, вы ж мне как подруга… Только не верится, что так все получится, как в сказке. Или как в кино… Не бывает так…

— Бывает, деточка. Все бывает. Ты ведь хочешь, чтоб так было?

— Хочу…

— Значит, и будет. Ой, Саш, а что это у нас со временем? Неуж два часа ночи? Давно спать пора, а мы с тобой и разносолы для поминок Борискиных не обсудили и списков для магазина не написали… Опять я половину продуктов забуду купить, балда старая! Давай–ка спать ложись, а утречком встанем пораньше да хозяйством с тобой и займемся!

— Теть Маш, а ведь завтра утром сюда Костик заявится…

— Так и пусть заявится! А ты на него – ноль внимания. Некогда, мол, тебе, и все тут! Не бойся ничего больше, Сашенька…

Мария долго не могла уснуть. Сердце болело. Сильно очень. Ворочалась в постели с боку на бок, все думала да прикидывала в голове, превозмогая резкую боль, как бы ей половчее да побыстрее обернуться с обменом этим, да как объяснить решение свое Настене да Ниночке, да Славику еще… Не поймут они ее, конечно. Сердиться будут. Потом решила — да ничего, пусть. А Костика она завтра вообще за дверь выставит. Тоже – пусть. Ишь чего удумал… Плохо только, сердце никак не успокоится — то колотится, чуть из груди только не выскакивает, то замирает совсем. Нельзя ей болеть–то сейчас. Никак нельзя…