Читать интересную книгу Пусть любить тебя будет больно - Ульяна Соболева

Но он оторвал от себя, толкнул на ковер, опрокидывая на спину, подтягивая к себе за лодыжки. Пытаюсь свести ноги вместе, но Руслан разводит их снова в стороны, придавил к полу за горло и скользит пальцами по внутренней стороне бедра.

– Не хочешь? Убираться? Сейчас?

И я быстро киваю, цепляясь за его запястье, а он резко – сразу двумя пальцами внутрь пульсирующего лона, а сам в глаза смотрит, а я не могу сдержать стон от проникновения, сильно сжимая ноги вместе.

– Вижу… не хочешь, чувствую. А ты? – толчок, и я снова в попытке спрятаться, свести бедра, но он пригвоздил к полу, не давая пошевелиться. – Чувствуешь, как ты меня не хочешь? – и все быстрее толчки, резче, безжалостней, продолжая смотреть в глаза.

Да, чувствую, черт бы тебя подрал, чувствую и пальцы твои в себе, и взгляд твой дикий, и как внутри зарождается безумие, тоже чувствую.

– И так чувствуешь? – выскальзывая из мокрого лона, заставляя сократиться в поиске ласки и уже изогнуться, когда сжимает клитор, растирает быстро, ритмично, лишая и силы воли, и возможности сопротивляться, заставляя двигать бедрами навстречу. – Чувствуешь, как я тебя трахаю пальцами, а ты течешь на них и стонешь? А потом будешь кричать, когда я начну двигать ими быстрее… вот так.

О Господи! И я уже не знаю, что сильнее сводит с ума – эта насильственная ласка или его слова, которыми он тоже меня трахает, или взгляд сосредоточенных, злых и голодных глаз, которым проникает в меня, удерживая мой собственный на поверхности урагана.

– Скажи, что не хочешь меня, – а у меня глаза закатываются, низ живота сводит судорогой и спазмами приближающегося оргазма, а он не останавливается, тараня мою плоть то грубыми толчками, то растягивая и лаская изнутри, безошибочно зная, как, пока не кричу, изгибаясь под ним, захлебываясь в наслаждении. Чувствую, как нависает надо мной и одним рывком заполняет полностью. Слышу низкий стон и закрываю глаза в удовольствии, его голос эхом под кожей, дразня каждый нерв на теле, а Руслан набрасывается на мой рот, кусая губы, подхватывая меня под ягодицы и проникая глубже членом, целуя, как одержимый, сплетая язык с моим языком, не давая вздохнуть.

– Скажи, что не хочешь, Оксана, давай, солги. Как всегда, обмани нас обоих, себя, меня. Ну же – лги! – продолжая целовать и врываться в мое тело в каком-то остервенении, в яростном желании унизить, доказать, что хочу его, доказать, что зависима от него, от секса нашего бешеного, от голоса его, от слов пошлых.

– Не хочу, – рыданием, выгибаясь навстречу, подставляя соски жадным поцелуям, впиваясь ногтями ему в плечи, – не хочууу так. Не хочуу!

– А как? – не переставая двигаться, сливаясь со мной каплями пота и биением тела о тело, грязными звуками дикого секса и укусами за шею и мочку уха, придавливая сильнее к полу, поднимая мои ноги выше, сжимая под коленями, то выходя полностью, то врываясь так глубоко, что меня подбрасывает от чувства наполненности, а глаза закатываются в безумном наслаждении.

– Не таааак, – и я снова сокращаюсь под ним, содрогаясь в ненавистном экстазе в раболепном подчинении ударам его тела, такая жалкая и покорная.

– Тааак, – подхлестывая мой оргазм, – именно тааак. Дааа! Громче! Кричи громче!

И я кричу, потому что это невыносимо остро, ярко до ослепительных вспышек перед глазами, до оголенных нервов и поджимающихся пальцев, до бьющейся о пол головы, когда запрокинула ее в диком крике удовольствия, до царапин на его груди и ощущения, как изливается в меня, как стонет в унисон, двигаясь резче и жестче, а я сжимаю его оргазм отголосками моего собственного сильно, до боли внизу живота. Пока не рухнул на меня обессиленный… тяжело дыша мне в шею, вздрагивая, когда я все еще слегка сжимаю его изнутри.

Отдышался, встал, застегивая ширинку, подхватывая рубашку с пола.

– А вот теперь ухожу. Как и обещал.

На ходу одевается, даже не оборачиваясь, только возле двери остановился и отчетливо сказал:

– Уйдешь к нему – убью обоих. Не угрожаю, просто ставлю перед фактом. Чтоб знала.

– Ты меня теперь под замком держать будешь?

– Нет. Зачем? Я тебе все сказал.

– А сам к ней, да? Объяснения давать?

– Объяснения я даю только тебе, но тебя они не устраивают. Значит, теперь без них. Просто прими как должное. Ты – моя, а свое я никогда и никому не отдавал.

– Она – твоя, я – твоя. Как нас много у тебя! Не приходи больше! Не прикасайся ко мне никогда!

Не ответил, подхватил пиджак и вышел за дверь, а я разрыдалась, уткнувшись лицом в ковер.

* * *

Глотнул воздух, а вместо него горечь оседает на легких, как глоток черного кофе без сахара, и кипятком все внутренности обжигает. Знает, что не было у нее с ним ничего, кожей чувствует. В глазах ее видел, что не было. ПОКА. Его с ума сводит, что не доверяет, что ненависть во взгляде плещется вместе со страхом и презрением к себе. Нет, она не так Руслана ненавидит, как себя. Сожалеет, прошлое вспоминает, как ей с тем было. Сравнивает и понимает, что спокойней было, легче, проще, и тянет ее туда. В комфорт. К бывшему. Логично и закономерно. Настолько естественно, что от банальности происходящего хочется о стены лоб до черепа расшибать и биться, биться, пока мозги горячие не вытекут. Хочется вытрясти душу из неё, заставить видеть иначе, понимать его поступки, и не может. Увидел с ним, и показалось, что может задушить её, сжать пальцами тонкую шею и давить, пока она дышать не перестанет. За то, что мысль смогла допустить о том, чтобы уйти, о том, чтобы вот так просто все перечеркнуть.

Дала бы ему время, гребаное время в несколько недель. Он же уже у финиша, пару штрихов – и свободен, но нет, не дает, мешает, сводит с ума. Впервые брал её, и удовольствие отдавало какой-то агонией и предчувствием конца, оно витало в воздухе – ощущение бессилия и какой-то обреченности. Потому что и правда не хотела, по глазам видел, на языке каплями ее пота чувствовал, стонами впитывал, что ДА, мать ее, не хочет. Не телом, душой не хочет. Уходит от него, просачивается сквозь пальцы, и не удержать насильно, как бы ни старался. Теряет. А отпустить, значит пулю себе в висок. Добровольно. Это не любовь – это болезнь какая-то, он и раньше так думал, что чувства к ней больные, нездоровые, что въелась она в него настолько сильно, что, кажется, и жить уже без нее не может.

Иногда думал о ней, и внутри все горит, пылает, дышит. А потом все кажется скоротечным, несбыточным. Слишком счастлив был, чтоб надолго. Отобрал у другого, а удержать не может. Потому что нечем держать, одной любви ей мало. Ей доказательства нужны, как любой женщине, а он пока может только обещаниями кормить.

Сел на бордюр, доставая сигарету, ломая одну за одной, прежде чем прикурил наконец-то. Даже дыма не почувствовал. Сказал, что убьет обоих, и ведь, скорее всего, так и будет, потому что от одной мысли, что с другим она, все тело сводит судорогой и перед глазами чернеет, и красными пятнами ненависть, и ярость с дикой ревностью. Никого так не ревновал, как её, до белой горячки. Когда-то все пальцы о стены сбивал и выл в потолок, напиваясь в хлам. И сейчас выть хочется. Потому что знает – может уйти. Если от того ушла, то чем Руслан лучше? Опыт, бл***ь, уже есть, как уходить и мужиков бросать. Только он не Сергей. Не умеет отпускать – лучше пристрелить сразу, чтоб не сходить с ума.

И только от этих мыслей страшно становится, и сигарета в руке ходуном ходит. Он запутывается, и удавка на шее сжимается все сильнее и сильнее. Лешаков, падла, таки подписал договор с немцами, а значит, припаял, тварь, себя к Русу намертво, потому что Бешеный сам эти гребаные бумаги первым подписывал, еще до гибели отца, потому что теперь если рвать будет с тестем, то этот кусок уже не оторвет – напять лет, бл***ь, повенчаны католическим венчанием.

Лариска тоже, тварь, денег просила – отец перекрыл ей все доходы. А Руслану тупо негде бабки взять. Есть те, что отец оставил, но этого ничтожно мало.

Зазвонил сотовый в руках, достал из кармана и долго на дисплей смотрел, на цифры знакомые. Почему-то страшно стало на кнопку вызова нажать, словно пальцы онемели. Наконец-то ответил. Голос матери Оксаны услышал и вскочил с бордюра, все тело прострелило паникой мгновенно, до того, как слово успела сказать – по спине ледяной пот ручьями и виски дикой болью сдавило. Она кричит, а у него каждое слово внутри ожогами отпечатывается, и скулы сводит от того, что челюсти сжал так, что скрип, и сам слышит.

– Их на машине увезли. Вот так просто на улице забрали. Охранникам пулю в лоб, сразу насмерть, а детей… – она срывалась на рыдания, и он почти ее не слышал, только леденел весь от кончиков пальцев до кончиков волос. – Я не смогла Оксане… не могу я ей, – и снова рыдает, а Руслану кажется, что у него самого сердце на части разрывается, и дышать все труднее и труднее, оседает на асфальт.

– Кто? – вместо голоса сдавленный хрип.

– Не знаю… я в участке. Там ни номеров… ничего. Просто увезли. Средь бела дня. На глазах. Руся… так плакала. Так кричала. Маму звала. Что мне делать? Что делать, Руслан?