Бергхольца поочередно удостаивала взглядом то одного, то другого. Она была узколицей, волосы зачесывала назад. Глядя на нее, нельзя было сказать, что она встала всего полчаса назад. Она принадлежала к категории тех женщин, которые до минуты продумывают свой распорядок дня. Не было такого дня, чтобы она сделала что-нибудь непредусмотренное. Она начинала хлопотать по хозяйству еще до рассвета и заканчивала свой рабочий день, когда Бергхольц возвращался с электростанции. По вечерам они обычно слушали радио, в основном легкую музыку, а иногда и читали. Если такое случалось, она читала вслух. Своим добрым, низким голосом она как бы оживляла предложения. Вот так и проводила свои вечера бездетная чета Бергхольцев. Казалось, их никогда не тревожат события, которые случались вне стен их дома. Сегодняшнее утро началось для них необычно: это чувствовалось и по хозяйке дома.
— Так ты с нами? — спросил Раубольд.
— Если мы в конце года еще едим свекольник, так за это мы должны благодарить господа бога, — ответил Бергхольц.
Раубольда так и подмывало выругаться. Он буквально скрежетал зубами. У него уже тряслись губы. Ему тошно было смотреть на этого Бергхольца, который продолжал возиться ложкой в липкой свекольной массе. Наконец Раубольд не выдержал, поднес к вискам кулаки и закричал:
— Неужели вы до сих пор еще не проснулись? Или вас устраивает эта жизнь?
Бергхольц молчал. У Раубольда буквально опускались руки. Ведь подумать только: каждая вторая дверь оказывалась для него закрытой. И если раньше он любил этот город, то теперь он его возненавидел. Возненавидел за то, что люди его предпочитали жить спокойно, хотя и на коленях, вместо того чтобы жить в тревогах, но в полный рост. Раубольд встал и направился к двери.
— Куда же ты? — удивился Бергхольц. — Уж если ты так долго ко мне собирался, то тремя минутами от меня не отделаться.
— Я должен быть у Хайнике. Ведь они чуть не убили его, сделали калекой! Он не может выйти из дому. Но он остался таким же, как был, — скала, сталь!
— Да, да, я знаю. Только дай доесть свекольник. Кто знает, может, он последний в моей жизни. Вот доем — и пойдем.
Лицо Бергхольца будто покрыто бесцветным лаком, а вот кровь в жилах, оказывается, не бесцветна. Во рту — свекольник, в животе — кофе из солода. А в груди бьется горячее сердце. Всегда бьется ровно, не быстрее и не медленнее, даже в тех случаях, когда он принимает очень важное решение.
— Бергхольц! — только и проговорил Раубольд. Лицо его стало мокрым от слез. Он сидел сконфуженный, покачивая головой, А слезы не переставали катиться из глаз. И лицо покраснело. Красными стали даже уши. Теперь и ему захотелось поработать ложкой в свекольнике, попробовать это блюдо, напоминающее с виду черные остатки чая.
— Дай мне еще глоток кофе, — попросил Раубольд.
Жена Бергхольца сию же секунду появилась с кофейником в руках. Раубольд выпил кофе залпом и засмеялся, обнажая почерневшие от табака зубы.
Засмеялся и Бергхольц.
— Только не моргайте, как в прошлом! — посоветовала им женщина.
Раубольд кивнул и вышел из кухни. Из-за гор поднималось солнце. А вниз, в долину, спешили вечно странствующие облака.
5
Доктор Феллер вышел из дому. Он не выспался, и на душе у него было неспокойно. Он так и не расстался с этим городом, несмотря на приглашения многих хороших клиник. Сейчас он хотел заглянуть в ратушу, чтобы узнать, потребуется ли он теперь как врач или нет. По дороге он решил заскочить к Георгу Хайнике. Он хотел его увидеть не столько как пациента, сколько как человека, который все-таки дождался этого дня, хотя он, Феллер, как доктор не так уж и много дал ему шансов на это полгода назад. Чем ближе подходил он к дому Хайнике, тем больше ему хотелось увидеться с ним. Он рассчитывал встретить Хайнике в веселом настроении. Как только он войдет к нему в квартиру, думал Феллер, Хайнике встретит его улыбающийся. Он хорошо знал оптимизм этого человека. Да, Хайнике выжил. Будь он на его месте, он не выдержал бы всего того, что досталось Хайнике.
А коммуниста Георга Хайнике не смогли сломить ни борьба с нацистами, которую он вел, когда был здоровым и сильным, ни злопыхательство его врагов, считавших Хайнике мертвецом, когда он стал калекой. Это походило буквально на чудо.
Доктор Феллер застал Хайнике в сапогах и грубошерстных брюках. Рядом лежали брезентовая куртка и клюшка. Коляска была прикрыта одеялом.
Вместо приветствия Феллер набросился на своего пациента с упреками:
— Вы что, с ума сошли? Немедленно ложитесь в постель!
Хайнике стоял на середине комнаты во весь рост. Вид у него был, как у вполне здорового человека. Одному только доктору было известно, каких усилий стоило Хайнике стоять сейчас вот так спокойно и непринужденно.
— Я не разрешаю вам ни шагу делать из дома! — грозно потребовал доктор Феллер. — Ни шагу!
— А я думал, — произнес в свою очередь Хайнике, — вы будете с нами, когда наступит наш долгожданный день. Посмотрите, какое чудесное утро! Ну а, по-вашему, я должен проспать наше утро? И просидеть здесь сложа руки?
— Но вы же больны, Хайнике! — пытался убедить его доктор. — Вы уже внесли свою лепту. Вы и так обречены на нечеловеческие страдания. Вы же не один. Пусть теперь другие что-то делают. Вам же нужен покой. Я запрещаю вам!
— Этого вы не можете. Моя жизнь принадлежит только мне. Если вы как врач, как человек и, наконец, как союзник не хотите этого понять, тогда наши пути расходятся.
Доктор Феллер тихо выразил свои опасения:
— Но ведь и они будут платить тем же. И я был бы плохим врачом, если б не стремился сохранять жизнь людям, получившим травмы. Вот этого-то я и боюсь. Не выходите-ка лучше на улицу.
— А для чего вы помогали мне, доктор Феллер?
Феллер промолчал. За него ответил Хайнике:
— Да, вы никогда не были на нашей стороне. Вы просто делали вид. Правда, не знаю зачем.
У доктора Феллера в горле образовался комок. Ему было горько и обидно. Он был один. Он был вне их. Годы отделили его от них. Он понимал, что его полезность сразу же исчезает, как только он отходит от больничной койки. На дружеской ноге он может быть только с больными. И это угнетало его.
— Я — врач, — проговорил он тоном, какого Хайнике ни разу у него не слышал: в нем было слишком много патетического и неестественного. — Вальденбергских жителей я знаю только по насморку и воспаленным миндалинам. Я сшиваю лесорубам разбитые