Читать интересную книгу Ассирийская рукопись - Максимилиан Кравков

Тот заявил, что завтра к 12 часам помещение должно быть очищено, и удалился. Было такое чувство, будто мы все получили коллективную оплеуху.

Букин ходил по комнате, криво усмехался огрызками желтых зубов и молчал. Сережа возмущался громко:

— Пойду к председателю Губревкома... Это безобразие... Бандитизм! В Москву телеграфировать надо!

Жабрина еще не было. Инна тоже не приходила.

— Что же, Юрий Васильевич, надо идти хлопотать?

— Только не мне, — замахал руками старик, — я, знаете ли, скажу — может не понравиться. И вообще от этой дипломатии — увольте! И Сереже тоже не рекомендую. Он — порох. Выйдет скандал и никакого толка. Идти вам.

Отправился я к нашему непосредственному начальству — в Губоно. Заведующий, некстати, уехал в Москву, а его заместитель, человек из революционеров недавних, страх не любил конфликтов. Да и я с ним почти что не был знаком.

Объявлять свое служебное положение сторожа я не решился и назвался уклончиво сотрудником музея и представителем коллектива служащих. Все это было сущей правдой. А если к этому прибавить мой рыжий солдатский полушубок и руки, в которые въелся уголь, то фигура моя становилась до известной степени значащей и, во всяком случае, обязывала хотя бы к несложному разговору. Зам выслушал, удивленно поднял брови, точено впервые заметил корзину, стоявшую под его столом. Потом досадливо наморщился и потер ладонь о ладонь.

— Видите ли... товарищ, я, конечно, сообщу... доложу. Правда, это несколько... как бы это сказать? Ну, чересчур военный, что ли, подход... в 24 часа! Но, — и тут он понизил голос, — вы же видели, из какой инстанции мандат? Как-нибудь, на время, уберите свои коллекции... Пройдет этот период уплотнения, и вам вернут...

Ушел я молча, но бороться решил до конца. Отправился к одному приятелю — старому партийцу из Губполитпросвета, вечно занятому, раздираемому на все стороны. Сел на стул, устало и грузно, и шапку на стол, прихлопнув, положил.

— Не уйду, пока не договоримся. — И рассказал.

— Не может быть! — возмутился тот. — Чего же делать-то?

Сделать он, правда, мог еще меньше, чем зам, но вспомнил:

— Есть одна идея, но тут все зависит от случая. Вчера приехал член Реввоенсовета Васильев, у него и полномочия от Наркомпроса. Шпарь к нему! Он живет в «Модерне»...

— Прямо так?!

— А чего же? Сорвется, — хуже не будет.

— Правильно говоришь. Спасибо тебе!

От души пожал ему руку. Крепко. Шел по дороге — сердце горело. Каким оголтелым или злоумышленным был человек, так легко, с кондачка, поставил под удар большое наше и нужное дело? Я искренне ненавидел в эти минуты фатоватого квартирьера. Совсем не думал о том, что нет у меня ни рекомендации, ни о том, что Васильев — член Реввоенсовета. Нес, как знамя или как факел, свой негодующий протест.

Вот «Модерн». Зеркальная дверь, зеркало в вестибюле. Камень, железо, частью стекло — выдержали наше время — остались от прошлой шикарной гостиницы. А ковры, цветы, тепло и швейцар — не выдержали — похерились. Со швейцарами исчезла и чистота: намерзший снег на ступенях, на стенах или пыль, или копоть. Черная доска. Криво мелом: Васильев — № 17. Нашел! Коридоры темные, пахнет керосином. Пыхнул спичкой — семнадцатый номер. Постучал. За стенкой ходят шаги. Еще постучал. Дверь открылась сразу — в полусвет, в табачный дым. Сунулась голова.

— Войдите же, я сказал...

— Могу ли я видеть товарища Васильева? — И попутно сфотографировались занавески на окнах, и шипящий примус со сковородкой, и толстая женщина, почему-то враждебно огрызнувшаяся на меня глазами.

— Я — Васильев, — грудным и усталым голосом сказал человек.

Я назвался.

— Садитесь.

Васильев длинный, в одной фуфайке, ссутулился на кресле, захватил рукой небритый подбородок, слушает и думает из-под нахмуренных бровей:

— Такой произвол, простите, ни в какие ворота не лезет! — закончил я свою жалобу.

Васильев пощурил глаз, отпустил подбородок и мягко тронул меня по колену.

— Не волнуйтесь — уладим. Я знаю немного это дело.

Успокаивающий у него приглушенный бас.

И громко в соседнюю дверь:

— Коля!

Предстал адъютант — воплощенная готовность с револьвером и блокнотом.

Болезненно морщась, говорил Васильев куда-то в пол, негромко, раздельно, настойчиво.

— Я просил, чтобы так не решать. Надо выяснить раньше. Что за спешка?

— Но... товарищ Васильев, — перепугалась готовность, — сам же сотрудник музея указал квартирьеру...

— Какой сотрудник? Мало ли говорят... Вот официальный представитель музея.

Взял, блокнот, кинул в страницу несколько строчек.

— Поезжай сейчас в штаб, передай это Михину. Скажи — я просил...

Адъютант щелкнул каблуками и исчез. Васильев улыбнулся хорошей измученной улыбкой. И, провожая до двери, сказал просто, по-товарищески:

— Ладно, что вы меня захватили. Я завтра уезжаю.

И добавил задумчиво:

— Случается в этой суматохе, знаете, всякое...

Как на крыльях, вышел я из «Модерна»!

Женщина везла на салазках охапку дров, — паек, как она объяснила, — и рассыпала их у подъезда гостиницы. Я собрал с удовольствием эти дрова и сам перевез через улицу салазки и, наверно, еще раз проделал бы то же, если бы это понадобилось, и с такой же радостью. Так подняла и взвинтила меня отзывчивая теплота Васильева. Идя навстречу прохожим, я внезапно чувствовал рождающуюся у меня улыбку, старался сдержаться и ничего не выходило, и встречные тоже начинали улыбаться. В таком настроении я дошел до музея.

Нахлобучил татарчонку картуз на глаза:

— Букин здесь?

— Верху они се, — радостно залопотал мальчишка.

Мягко ступая валенками, по дороге я зачем-то свернул в канцелярию и стремительно распахнул дверь. От раскрытого шкафа отскочил человек с таким испугом, что я даже не признал в нем сразу нашего Жабрина. На пол рассыпалась папка с грудой бумаг. Был момент непередаваемой неловкости. Жабрин спиной ко мне скорчился, подбирая разлетевшиеся листочки. Это были бумаги Корицкого. Или я нашелся, или так уж велик был наплыв переполнивших меня радостных чувств, но я торжественно провозгласил в этот жалкий момент:

— Ура, наша взяла!

Жабрин в тон мне ахнул, что-то заговорил, все елозя на коленях, подбирая бумаги.

— Мои нервы никуда не годятся, — оправдывался он, — я укладывал дела и от неожиданности вот все разронял...

Я помчался наверх. Было общее, ликование. Сережа каждого угощал папиросой. Весь остаток дня я работал как бешеный. Увлечение мое не слышало ни усталости, ни времени.

Пробегая мимо Инны, разбиравшей библиотеку, я галантно приветствовал ее воздушным поцелуем. От изумления она открыла рот и бухнула из рук толстенный том.

— Ох, окаянный!

— Так действует на женщин один воздушный поцелуй!

— Какой нахал!! Ни воздушный, ни настоящий....

Я прервал ее, поцеловав прямо в губы. И опрометью бросился по залу. Вдогонку мне полетела щетка и весело возмущенный окрик.

Опять новое утро, а я еще чувствую славный прошедший день, чувствую бодрый, свежий подъем. Кончаю утренний кофе и жду Сережу. У меня в гостях мой приятель, тоже сторож — старик Захарыч. У Захарыча нос, как дуля, весь иссечен морщинами. От мороза и водки налился вишневым закалом. Пьем на верстаке, к кофе сахарин, разведенный в бутылочке. Захарыч не признает сахарина.

— Не, паря. Ежели бы то николаевски капли — то так, так, а чё я всяку всячину буду в себя напячивать?

— Ну, пей так...

— Я с солью. Кофий-то с ей, будто наварней... Да! Отстоял ты, значит, музей? Это, брат, не иначе, кака-то гнида солдат на вас наторкнула! Скажи, заведенье такое и старый и малый учиться ходят и... на тебе! Под постой!

— Выкрутились кое-как.

— Выкрутился! Это ты на начальника такого потрафил. А то, знаешь, оно, начальство-то, всякое бывает. Иной, глядеть, Илья Муромец — на заду семь пуговиц, а... бога за ноги не поймат... А этот, с головой попался...

Вошел Сергей.

— Айда музей отпирать!

— Идите, ребятишки, — подымается огромный Захарыч, — идите, и по мне куры плачут — пойду.

Захарыч — сосед. Он — напротив, через, улицу, сторожит совнархозовский склад.

Снимаем печать — отмыкаем замок.

В полутьме высокого, затемненного железными шторами зала неясно поблескивали ряды стеклянных цилиндров с заспиртованными препаратами. Через комнату тяжело навис растопыренными костьми скелет морской коровы, истлевающий памятник однажды угасшей жизни, такой непохожей на нашу.

Позванивая ключами, я направился отпереть парадную дверь, когда изумленный голос Сережи окликнул меня.

— Смотрите... это что?

С неделю тому назад, за отсутствием места в кладовых, мы поставили в вестибюле несколько статуй, привезенных мной из Трамота. Так и высились с тех пор три гипсовые фигуры у двери, как три холодных швейцара. Сейчас весь пол вокруг них был усыпан раздробленным гипсом. У юноши с диском одна рука отвалилась и торчал из плеча безобразный железный прут, словно обнажившаяся кость. Фавн, играющий на свирели, и девушка с урной стояли изувеченные таким же манером, однорукие, точно скрывшие боль под каменной маской.