Казалось бы, бояться мне нечего, и все же я не могу справиться с чувством неоправданного страха перед неизвестностью. Я всеми силами пытаюсь подавить его, но никакие логические аргументы, которыми я себя успокаиваю, не помогают.
- Это виноват океан, которому я поверяю свои чувства, - говорит Куми.
- Но почему же я должен бояться океана?
- Почему? Почему? Я и сам его боюсь.
В полночь я направляюсь к берегу и вхожу в воду лагуны. Кораллы на дне острее кухонного ножа, и я не снимаю ботинок. В свете луны я добираюсь почти до самого рифа. Там, по другую его сторону, волны встают стеной, и, хотя сюда они не доходят, я ощущаю под ногами движение воды. Да, океан ночью не спит. Слабое фосфоресцирующее сияние озаряет риф. Передо мной один за другим возникают зеленовато-белые гребни волн и разбиваются о риф, катятся камни, отдаваясь глухим грохотом в ночи. На ум вдруг приходит мысль: если бы сейчас сесть в каноэ и поплыть за риф, то ближайшей земли я достиг бы только у ледового барьера Южного полюса. Но я тут же гоню от себя эту мысль. Риф надежно защищает меня от океана, куда бы я ни отправился на острове, я всюду в безопасности.
Но океан, помимо моей воли, околдовывает меня, притягивает к себе, словно гигантское чудовище, которое всех и вся держит в своей власти. Он кажется воплощением самой жизни, и вместе с тем над ним витает тень смерти. Он отливает зеленью водорослей. Каждый гребень волны, словно живое существо, зовет меня к себе, приманивает, чарует... В белопенных завихрениях воды чудится не только хаос и анархия, но и какая-то упорядоченность, а в раскатистом гуле неведомый смысл. Я лишь один из многих, кто это почувствовал; в эти мгновения я как бы приблизился к тайне Южных морей. И внезапно понимаю, что должен испытывать каждый потерпевший кораблекрушение или оказавшийся за бортом, оставшись наедине с собой и своими мыслями перед лицом грозного океана.
Но особенно притягателен для меня здесь, на рифе, между океаном и лагуной, на границе реальности и воображения, аромат Тихого океана. Напоенный запахом соли и планктона, он устремляется мне навстречу, словно поток воспоминаний из подсознания. В жаркой, тропической ночи от него стынет кровь, ибо мне кажется, будто я нахожусь в глубине океана, в его объятиях, вдыхаю его душу, постигаю его сущность. Это не стойкий, насыщенный аромат духов, не слабое благоухание земли и растений после теплого ливня, а какой-то дикий, терпкий запах невидимых глубин...
Подошедший Куми тянет меня прочь от рифа, как лунатика ведет через лагуну к берегу. Когда мы выходим из воды, он улыбается чуть смущенной улыбкой. Пошевелив палкой угли в костре, ставит на огонь котелок с водой и, немного помолчав, говорит:
- Тебя поразила болезнь моря. Она не так уж безопасна, потому что заставляет людей бросаться через риф. Больные сами не сознают, что делают.
- Глупости, я прекрасно понимал, что делаю.
- Вот это-то и опасно. Люди думают, будто они в полном здравии, но это не так. Эту болезнь переносят большинство паппалангов на маленьких островах, и очень хорошо, что к тебе она пришла так рано. Говорят, она немного меняет человека, дает ему чуть-чуть понять вечность; этого достаточно, чтобы он уже не был таким, как прежде.
* * *
Наутро я пробуждаюсь от лучей ослепительного солнца и шепота крон кокосовых пальм. Это мое первое утро на острове. Накануне вечером мы с Куми возвели над остовом древней хижины крышу из пальмовых листьев. Теперь мы разошлись с ним в разные стороны в поисках хлебных деревьев и посадок таро, которые, по словам капитана шхуны, должны были быть на острове.
Едва Куми скрывается из виду и я начинаю пробираться сквозь заросли в глубь острова, освобождая путь длинным ножом, как мной овладевает томительное чувство одиночества. Видимо, этому способствует отдаленный гул воли, бьющихся о риф; кажется, будто ты совсем один в этом затерянном, далеком от цивилизации мире. Я уже мысленно перенесся в большой, шумный город, как вдруг замечаю следы на красно-желтой земле. Поначалу я склонен принять их за собственные следы, но, взглянув на прорубленную в зарослях дорогу, понимаю, что это не так. К тому же по свежим зарубкам на мангровых кустах можно судить, что совсем недавно здесь прошел человек.
Я не склонен драматизировать свое открытие. На острове я не один, со мной Куми, и, даже если незнакомые люди окажутся недружелюбными, это вовсе не значит, что они станут покушаться на нашу жизнь. "Острова каннибалов" так называли эту группу островов вплоть до недавнего времени... Неужели не без оснований? На память невольно приходит рассказ о японских солдатах, обнаруженных на таком же затерянном острове через много лет после окончания второй мировой войны. Они и не подозревали, что война окончена и к тому же для них проиграна. При них все еще было оружие; потребовалось время, прежде чем удалось их убедить, что первая атомная бомба была сброшена на Хиросиму и что мир стал совсем иным. Надеюсь, мне не предстоит подобная же встреча?
Я бегом устремляюсь к хижине на берегу, а затем по следу Куми. Он обнаружил плантацию таро и очень доволен. Я рассказываю ему о своем открытии, но он лишь пожимает плечами:
- Верно, это рыбаки с Бенква, - замечает он невозмутимо. - Жаль, они могут увести у нас черепах.
- Ты не думаешь, что это могут быть японцы?
- Японцы?
- Да, со времени войны. Или... - я немного медлю, - или людоеды?
Куми смеется и говорит, что, как я, наверно, помню, дед его тоже был людоедом. А прадед был к тому же большой гурман - всякий раз, когда он съедал человека, он клал перед своим домиком камень. Под конец таких камней набралось 900, они образовали красивую дорожку от хижины к причалу. Когда на остров прибыл первый миссионер, он очень обрадовался этой дорожке, ибо решил, что она проложена ради него. Ему очень хотелось, чтобы на островах Фиджи было побольше таких дорожек.
- Я сделаю все, что в моих силах, чтобы и к твоему домику проложить такую же дорожку, мисси, - ответил прадед Куми, - жаль только, что мой желудок теперь не столь хорош, как раньше.
Но на всякий случай Куми все же отправляется со мной, и мы продвигаемся вперед, прорубая себе дорогу в мангровых зарослях. В глубине острова, на заросшей высокой травой полянке, на корточках сидит человек, склонившийся над вырытым в земле очагом. Среди раскаленных камней виднеются куски светло-красного мяса.
- Булла! - кричит Куми по-фиджийски, что означает "доброе утро".
Незнакомец вскакивает и хватается за копье. Лишь теперь я вижу, что это молодой человек; лицо его вымазано болотным илом. На плечах у него листья, а всю одежду составляет лишь набедренная повязка. Куми говорит ему, видно, несколько успокаивающих слов, ибо незнакомец отставляет копье в сторону и направляется нам навстречу. Меня он все же слегка побаивается вероятно, давно не встречал белого человека. Но вскоре выясняется другая, более прозаическая причина его опасений: светло-красное мясо в каменном очаге - это куски черепашьего мяса, а сейчас охота на черепах запрещена. Незнакомец принял меня за представителя администрации и испугался, что я донесу о браконьерстве. Но Куми устраняет недоразумение, и вот уже я здороваюсь с Мака, как зовут молодого человека. Он принадлежит к племени савау, населяющему четыре деревни на наветренной стороне острова Бенква.
* * *
- Он огнеходец, - почтительно говорит Куми.
- Огнеходец? Что это значит?
- Через два дня в своей деревне Мака будет ходить по раскаленным камням.
В первый момент я подумал, что речь идет о своего рода испытании, нечто вроде испытания каленым железом у викингов, когда человек, дабы доказать свою невиновность, должен пройти по раскаленным камням. Но оказалось, что я ошибся. Прибегая к помощи Куми для перевода, Мака разъясняет мне суть дела. Много лет назад воин по имени Туи-на-ивакалита ловил угрей в горной речушке на острове Бенква. Уложив свой улов в плетеную корзину, он направился домой. Каково же было его изумление, когда он обнаружил, что один из пойманных угрей в действительности оказался карликом, который представился как "дух огня и дыма". Если Туи пощадит его жизнь, сказал карлик, то в благодарность он наградит мужчин племени савау способностью противостоять огню - они смогут безболезненно ходить по раскаленным камням.