23 февраля 1821 года Тургенев сообщал Вяземскому: «Михайло Орлов женится на дочери генерала Раевского, по которой вздыхал Пушкин». (Какая уж тут утаенность!) Узы чужого брака для Пушкина никогда не были священными, и случай с запиской Екатерине Андреевне Карамзиной для него не стал уроком. В соответствии с принятыми тогда «нормами поведения» морального барьера в отношении чужих жен для него не существовало, поскольку, как уже отмечалось выше, браки заключались не на небесах (и Екатерина Раевская за генерала М.Ф.Орлова, и Мария Раевская за генерала С.Г.Волконского вышли не по любви), и романы с чужими женами были «круговой порукой» (и это отношение мужчин к замужним женщинам обернулось против него самого, когда дело коснулось его собственной жены).
Между тем мужа Екатерины Раевской, одного из виднейших деятелей декабризма, он знал еще и в Петербурге и относился к нему с огромным уважением: Орлов был одним из лучших политических умов России – и не только для Пушкина. Впоследствии Екатерина Раевская сделала все возможное, чтобы эта связь не была раскрыта; в частности, она отрицала даже какую бы то ни было возможность совместного с Пушкиным чтения Байрона во время его пребывания в их семье в Крыму. На самом же деле у нее от Пушкина был ребенок, а Михаил Гершензон по этой линии был правнуком Пушкина (тоже незаконнорожденным, отданным на воспитание в еврейскую семью кишиневских Гершензонов) – эту ветвь происхождения одного из самых талантливых потомков Пушкина проследил Александр Лацис в своей статье «Из-за чего погибали пушкинисты». Знал ли кто-нибудь из друзей Пушкина об этой связи и об этом его тайном ребенке? – Скорее всего; не случайно же среди тех, кому Вяземский в первую очередь написал о смерти Пушкина, была Екатерина Орлова: он сообщал о смерти отца ее сына. Наиболее вероятно, что именно этому сыну и было адресовано стихотворение времени южной ссылки:
Дитя, не смею над тобой
Произносить благословенья.
Ты взором, ясною душой —
Небесный ангел утешенья.
Да будут ясны дни твои,
Как милый взор твой ныне ясен.
Меж лучших жребиев земли
Да будет жребий твой прекрасен.
Это ее, Екатерины Раевской-Орловой письма Пушкин, получая их в Михайловском, торжественно читал, запершись в кабинете, и затем уничтожал, сжигая: каждое письмо было и весточкой о сыне, но каждое грозило и опасностью обнаружения этой связи, чего оба они стремились избежать. Это отдельная история, она может представлять интерес и как комментарий к происхождению стихотворения 1822 года « ГРЕЧАНКЕ » (Екатерина Раевская была гречанкой по матери), с его намеком на совместное чтение «Гяура» Байрона и прозрачной концовкой:
Мне долго счастье чуждо было,
Мне ново наслаждаться им.
Об этом южном пушкинском романе Лацис писал: «Сын Катерины Николай родился 20 марта 1822 года, …на целый месяц (на 29 дней) позже обычного срока. Отсчитаем обратно 40 недель (280 дней). Спрашивается, где была Екатерина Николаевна в понедельник, 13 июня 1821 года?
По данным “Летописи жизни и творчества Пушкина” …Пушкин воротился в Кишинев из Одессы 25 или 26 мая. Чета Орловых прибыла из Киева в Кишинев около 5 июня. Итак, все действующие лица нашего сюжета в должное время оказались в должном месте…
Поэт включил это стихотворение, пометив его 1822 годом, в раздел “Послания”. Под каким номером?
Нетрудно догадаться. Это судьбоносное число мы вычислили, а Пушкин помнил. И не отказал себе в удовольствии в честь своего личного праздника поставить его под номером – тринадцать!»
Но к «ПОЛТАВЕ» , как и к N.N. «донжуанского списка» (у нее в списке было свое место), Екатерина Раевская, конечно же, не имела никакого отношения: к ней не могли относиться строки « Коснется ль уха твоего? » и « Твоя печальная пустыня ». Как и Карамзина, она была среди первых читателей всего, что публиковал Пушкин, и для него было бы неприемлемым кокетством выражать сомнение в том, что до нее дойдет издание «ПОЛТАВЫ» ; к тому же нет оснований и условия ее жизни или ее нравственно-психологическое состояние в 1828 году считать «печальной пустыней».
XIV
Гроссман предложил свою кандидатуру – Софью Станиславовну Потоцкую-Киселеву, для чего выстроил сюжет («У истоков “БАХЧИСАРАЙСКОГО ФОНТАНА” »), который любопытен безотносительно цели его написания. Поскольку он не смог найти возражений на щеголевский разбор посвящения, он разделил проблему на две части: Марию Раевскую, согласившись со Щеголевым, он считал утаенной любовью посвящения «ПОЛТАВЫ», а Потоцкую – утаенной любовью остальных стихов Пушкина. С этой точки зрения, поскольку Пушкин мог узнать Потоцкую не раньше 1819 года, с учетом «донжуанского списка», «утаенных любовей» стало три! Поскольку никаких фактов, подтверждающих хотя бы знакомство Пушкина с Потоцкой до южной ссылки, неизвестно, как нет никаких фактов сколько-нибудь близкого общения с ней и после, до их обнаружения его гипотеза всерьез рассматриваться не может. Наоборот, из письма к Вяземскому, чьей пассией была Потоцкая, видно, что Пушкин, называя ее «похотливой Минервою», цитирует друга по сложившимся правилам игры в их взаимной информации о своих любовницах ( Пушкин в переписке обычно принимал тон своего собеседника ).
Правда, вполне возможно, что Гроссман прав в том, что именно Потоцкая-Киселева и есть та самая К ** , о которой Пушкин писал Дельвигу в декабре 1825 года из Михайловского: «Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного Хана. К ** поэтически мне описывала его, называя 1а fontaine des larmes (фонтаном слез. – В.К.)». Но показания самого Пушкина по поводу того, от кого он впервые услышал бахчисарайскую легенду, разноречивы – и почему бы ему не узнать эту легенду из разных источников (например, К ** могла быть и «Катерина»)? «Биографичность» его стихов и посвящений, в том смысле, что он рассказывает о том, что действительно с ним было , вряд ли можно подвергнуть сомнению, в этом Гершензон прав; но поиск адресата в каждом случае чреват риском попасть в ловушку мистификатора. Так, например, стихотворение «Вы избалованы природой…» (1829) в первой редакции было посвящено А.Олениной, а в окончательной – Ел. Ушаковой, и первые шесть строк обоих вариантов практически идентичны (хотя Пушкин в окончательный вариант ввел «координаты» дома Ушаковых): на творческий порыв его вдохновила одна, а посвятил стихотворение другой!
XV
Не менее интересный «детектив» под названием «Храни меня, мой талисман» придумала Цявловская. Как и большинство «претенденток» в статьях рассматриваемого сборника, ее кандидатура «утаенной любви» Елизавета Воронцова не имеет никакого отношения к «ПОЛТАВЕ» , а пристальный интерес, с каким она следила за публикациями Пушкина, и ее вполне благополучная жизнь также исключают возможность адресации ей посвящения «ПОЛТАВЫ» (« Коснется ль уха твоего »? « Твоя печальная пустыня »?). Между тем Цявловская на основании своей версии приписала ей чуть ли не все стихотворения лирики Пушкина, у которых не было строго доказанных адресатов. Г.П.Макогоненко в статье «… Счастье есть лучший университет», приведенной в том же сборнике «Утаенная любовь», изложив фактическую сторону взаимоотношений Пушкина и Воронцовой, показал несостоятельность этой версии. Поскольку придуманный Цявловской сюжет стал популярным, считаю необходимым привести основные аргументы Макогоненко.
Однако, прежде чем рассматривать эту «утаенную любовь», необходимо разобраться, кого же вообще мог любить в Одессе Пушкин, поскольку, из сравнения различных точек зрения на его любовные связи или увлечения в это время, складывается впечатление, что Пушкин страстно любил одновременно трех женщин – чего, с моей точки зрения, просто не могло быть никогда. Из них – Амалии Ризнич, Елизаветы Воронцовой и Каролины Собаньской – две первые попали в «донжуанский список».
Щеголев в статье «Амалия Ризнич в поэзии А.С.Пушкина» показал, что бо́льшая часть стихов, приписывавшихся (в качестве их адресата) Ризнич, не может быть отнесена к ней, и ограничил список таких произведений стихотворением «Простишь ли мне ревнивые мечты…» (1823), элегией «Под небом голубым страны своей родной…» (1826) и строфами XV – XVI из беловика шестой главы «Евгения Онегина», не вошедшими в окончательный текст романа. Цявловская относила к Ризнич стихотворение «НОЧЬ» , написанное 26 октября 1823 года, недоработанный набросок « Когда любовию и счастьем утомленный… » (судя по размеру, написанный тогда же), « Простишь ли мне ревнивые мечты… » (11 ноября 1823), незаконченное стихотворение « Как наше сердце своенравно… » (1823) и стихотворение « Все кончено, меж нами связи нет… » (1823).