возвращаясь домой пьяным с занятий, Викторию, она бросилась мне на шею и заплакала, разрыдалась, подарила мне шоколадку и дальше потекла из глаз «Мерседесами», скатывающимися по ней, попадающими на асфальт и летящими по дорогам, сигналя и махая флагами Аргентины. Я не утешал её, давал выплакаться вволю, гладил ей спину, плечи и целовал ей лицо. Когда печёная картошка утихла и улыбнулась мне трещиной рта, я повёл её в кафе "Насьональ" и угостил жареной рыбой и соком. Мы посидели час и разошлись, решив встречаться порой. Она работала продавщицей цветов, торговала любовью природного мира, переходящего в человеческий, но вянущего быстро. Именно поэтому она любила стихи как искусственные розы и астры, вечные на земле, и мечтала о магазине книг, чтобы стать человеком и богом».
«Первые рассказы напечатали, получил гонорар, собрал друзей за столом, зачитал пару строк, произнёс тост, выпил, как и все, осушил взглядом текущий из люстры свет, оставил всех во тьме, зажёг свечки и в интимной обстановке продолжил празднество, пиршество наших душ, двигающихся на танцполе, сосущихся в туалете, пока мы отдыхаем здесь».
«С Хулио шатались на улице, держали телеграфный столб, чтоб он не упал и не устремил за собой целый мир, его проституток, сутенёров, жён, дочерей, мужей и самые умные стихи Маяковского, долетающие досюда и диктующие очень сильное бытие мужчин. Мы смеялись и пели, гоготали над прохожими, тыкали пальцами в них и хлопали в ладоши, когда падали и валялись на земле. Целые вселенные вращались в наших умах, распевая незатейливые песни матросов. Увлекли даже Лондона, тень его, копию или его самого, увидев вдали и подозвав к себе. Взяли у него сигарет, покурили с ним и похвастались тем, что он известнее нас. На это он улыбнулся, поднял шляпу, показал золотой зуб и прыгнул в фиакр, укатив от нас прочь».
«Дома я сел за стол и начал писать: "Кино – когда ты неподвижен, а оно нет, литература – наоборот. Это спор Гераклита и Парменида. Второй убирает время, убивает его. Он – Георгий Победоносец, пронзающий змея копьём. Что касается фильма, то он умирает или кончает с собой, в честь чего в конце идут титры как некролог, потому что ‘Птицы’ и ‘Зеркало’ – ты мёртв, они – нет, а ‘Улисс’ и ‘Старик и море’ – трупы они, ты живой: чем больше пишется, тем меньше смерти и всеобъятней жизнь". Принял холодный душ, отрезвел, но не полностью, позвонил Вике и сказал, что её люблю».
«После вуза писал кандидатскую в аспирантуре, вёл занятия, обучал студентов тому, как не быть собой, иметь десять тел и кочевать по ним, распределяться, делиться, светить фонарём изнутри, в пальцах, предплечьях, локтях, плечах и так далее, отдыхал на заседаниях кафедры, курил на улице, общался с девчонками, один раз даже разнял дерущихся парней, наехавших на него как на равного себе, на что он показал удостоверение и пригрозил отчислением».
«Признание долго шло, не особо публиковали, видели во мне Непонятного, предлагали писать подлинней, ясней и проще, я ругался с редакторами, спорил, доказывал неизбежность тьмы в тексте, так как при свете не видно звёзд, но на это смеялись надо мной и возвращали перечёркнутой рукопись, запрещённой крестом».
«Когда смотрел телевизор, услышал о смерти Кокто, но не поверил тому, решил, что кругом глобальный обман: никто и ничто не умирает, ещё ни одно живое существо не скончалось, хоронят чучела и муляжи, не людей, что же касается трупов на улице – их специально изготавливают и бросают, опрыскивая духами с запахом разложения и гнили, скрывая тем самым улёт на другие планеты их всех: вот и всё, смерти нет».
«Я женился на Вике, переехал с ней в маленькую квартиру, писал по ночам рассказы и кандидатскую, днём работал всё там же, читал курсы о Достоевском и Рембо, не завидовал никому, хоть у Хулио уже вышла книга, получила похвалу, разошлась большим тиражом, лопнула на корешке у некоего Диего, о чём он рассказал в газете, похвастался этим, отметил это как переполненность мыслями автора издания и произнёс "адьос"».
«Дети наши выбегали из нас по ночам, хватали конфеты из холодильника и исчезали на улицах, растя на них поварами, пекарями, курильщиками опиума, водителями и философами Земли, чтобы она была внутри текста, отсутствуя вне его».
«Устроился в библиотеку через несколько лет, стал считать все книги своими, боролся в этим, не выдержал, проиграл, читал первые рассказы Павезе, уносился с ним прочь, заходил домой, целовал жену, обсуждал политику и любовь как одно, сворачивал лаваш в трубочку, начинённую сыром и перцем, и ел, так как не хотел, пролистывал газету и ложился в носках на диван, желая как-нибудь встретить своего двойника и обменяться книгами "Идиот" и "Игрок", пойдя себе дальше – в края, где их нет».
«Возраст струился во мне, набегал, исчезал, наваливался с годами других людей и вообще на меня, старил, лишал сил, награждал болезнями и подарил как-то мысль, что рыба в первую очередь есть уха и консервы, а потом уже она сама».
«Получил премию за сборник рассказов, дали немного денег, попросили сказать что-нибудь, что я и сделал, молвив: "Писать – это зачёркивать, уничтожать написанное до тебя: писатель тот, кто делает пустотой и отсутствием ‘Бедную Лизу’ и ‘Великого Гэтсби’. Кто больше сотрёт, тот и гений". Я ушёл, добрался домой и разложил себя по годам, месяцам и дням, разделился и стал не человеком, но понедельником, вторником и средой».
«Умер, стал трупом, перестал дышать, двигаться, писать, целовать жену, поступил в гроб, ушёл под землю, через день выбрался на волю при помощи спрятанной сапёрной лопатки, которой разгоняли митинг в Грузии, вернулся к себе, заварил кофе, встал с ним на балконе и начал курить, делая маленькие глотки».
Бассейн
Алексей Колесников
Дешёвое хуже одновременно и дорогого, и бесплатного. Я покупаю билет в бассейн на одиннадцать ночи потому, что он самый дешёвый; в это время любители спорта давно уже спят. Я выбираю шкафчик, раздеваюсь и ухожу в душевую. Под слишком горячей водой растираюсь мочалкой, вскрикивая от ожогов, потом натягиваю на мокрую задницу плавки, обтираюсь, чтобы не страдать от холода по пути к бассейну. Выхожу к воде. Одиночное плаванье одинокого человека.
Необходимость плавать ближайшие сорок минут меня угнетает; я прислушиваюсь к организму и ощущаю то боль, то усталость. Не хочется всего этого совсем, и как я только выдержу эти сорок минут – целый урок в