Читать интересную книгу Бог грехам терпит - Глеб Успенский

Вот благодаря таким случаям, на которые судьба беспрестанно наталкивала и наталкивает силу в деревенской жизни, и притом в самых разнообразных проявлениях ее ежедневного обихода, воображение мое и стало пугливым, стало облекать несветлыми красками множество таких явлений деревенской жизни, которые для человека с ненапуганным воображением проходят незаметными… Часто я спрашиваю себя: чего я боюсь? — И могу ответить только: боюсь!.. Вот запахло гарью, мне и представляется, что это вопрос какой-то разрешается "своим средствием", а средствие — нехорошее. Положим, что в данном случае дело идет только об учреждении податных надзирателей — ну а какой вопрос разрешается (пугливо думал я) тем, например, что гарь, и дым, и смрад лесного пожара не прекращаются, а, напротив, усиливаются с каждым днем и все идут из того же знакомого мне угла?.. Вопрос об уравнении доходов и платежей разжившегося старосты уже давно бы должен быть решен, а дым все гуще и гуще. Какой же такой еще вопрос разрешают они тем же безобразным средствием?.. Не разрешают ли они, думается мне, на этот раз какого-нибудь межевого или землемерного вопроса? Ведь недаром же было обнародовано (в виде слуха), что при министерстве юстиции учреждена комиссия из представителей трех министерств, кажется, финансов, юстиции и государственных имуществ, — комиссия, специально посвященная вопросам межевания и образованная ввиду массы неправильностей, обнаружившихся за последнее двадцатипятилетие в планах на крестьянские и помещичьи земли. Массы этих неправильностей, в огромном большинстве случаев, происходили просто от неуменья сделать дело, от небрежности, простой усталости, а иногда просто "с пьяных глаз", не говоря о злоупотреблениях, о вынутых из цепи звеньях и т. д. Я даже лично имел случай беседовать об этом с компетентным лицом и слышал от него, что количество межевых ошибок — невероятно, что их необходимо распутать, но что распутать их едва ли возможно в скором времени, так как проверка межевых линий и знаков должна быть произведена по всей России без исключения, а на это необходимо не миллионы, а миллиарды, потому что проверка, нанесение на планы и содержание межевщиков, таксаторов и землемеров, в общей сложности, составят один рубль на каждую обмеренную десятину. Судите сами, какие огромные деньги необходимы для этой необходимейшей операции! Но миллиардов нет, и ошибки так и остаются ошибками.

Когда и как они будут разрешены — неизвестно. А дым и гарь все наносит и наносит ветром из того угла, где — мне также достоверно известно — и помещики и крестьяне "жалуются" на неправильные "планты". Я сам в тех местах, откуда валит дым и гарь, видел два плана на одно и то же владение: один — представленный для залога в банк, а другой — полученный при наделении крестьян землею, и оба они не похожи во многом друг на друга… На надельном плане у крестьян больше, а на банковом — у помещика, больше; а бывает, что у крестьян меньше на надельном, а у помещика меньше на банковом: вот эти лоскуты и путают, и мучают, и разжигают фантазии… Гарь и смрад наносит ветром из того угла, в котором "жалуются", а я думаю: "Уж не по межевой ли что-нибудь части? Уж не надумали ли межевые вопросы решать своим средствием?" И не без основания я так думаю: целую зиму из того самого угла, откуда теперь идет дым и гарь, постоянно появлялись в наших местах мужики с новым, только что срубленным, лесом и задешево отдавали как лес, так и дрова. Напуганный покупкою краденых липок (о чем я рассказал в предыдущей главе), всякий раз, когда продавцы этого леса обращались ко мне с предложением купить, я непременно задавал им вопрос: "А не краденый он?" — "Что вы, помилуйте! — обыкновенно отвечали мне. — Будьте спокойны". И прибавляли: "Да ежели, в случае что, так ведь я присягу приму, что брал "со двора"… Что мне? Хоть сейчас извольте съездить к Ивану Ермолаеву — у него полон двор навален лесу… А я почем знаю… Я беру со двора… Кабы я рубил в лесу — ну так… А то мне какое дело? Краденый он или нет, на мне ответу не будет…" Такого рода ответы, заставляя меня отказаться от дешевой покупки, уже тогда, зимой, зарождали тревожные мысли о том, что крестьяне как будто задумали собственными средствами исправить границы, неправильно нанесенные на планы… И с каждым днем я убеждался, что предположения мои имеют основание, и не маленькое.

Однажды является продавец лесу и на обычный вопрос: "Не краденый ли?" — отвечает с полным изумлением: "Господи помилуй! Краденый… Как возможно!.. Вишь, как вы меня напугали… какими словами… Ах ты, боже мой, владыко, чудотворец!.." Несмотря на это изумление продавца, я указал ему, во-первых — на дешевизну — сравнительную, конечно; во-вторых — на то, что, как мне известно, в ихней стороне крестьянский лес повырублен и таких бревен нет; а в-третьих — на то, что и недавно мне привозили такие же бревна и тоже сомнительного происхождения. "Вот что, — сказал я в заключение: — ты говори мне по совести, откуда лес… Ведь не из вашего крестьянского отвода?" — "Да нешто в нашем лесу возможно такое дерево отыскать?" — отвечал продавец уж без всяких экивоков. "Ну, — сказал я, — так не возьму!" — "Позвольте, — сказал продавец, — позвольте, не огорчайтесь… Я вот только скажу два слова". Он отвел меня в сторону и самым убедительнейшим топотом сказал: "Не беспокойтесь… Сделайте ваше одолжение! Будьте так добры! Извольте меня выслушать. Лес точно что спорный, это говорить нечего. Но только не беспокойтесь, сделайте одолжение — я сам у этих господ лесным караульным служу... Чего же вы?.. Я… я, — он указывал себе на грудь, — сам караульщик… Господи помилуй! Чего же опасаетесь?" Этот в высшей степени веский, относительно безопасности покупки, аргумент вероятно как нельзя лучше подействовал на моего соседа, который охотно стал покупать у этого караульщика "спорный" лес; но что касается лично меня, то я решительно убедился, что "исправление" границ, в ожидании того момента, когда упомянутая комиссия найдет возможным приступить к этому же делу, уже начато обывателями, по собственному способу и ведется весьма энергически…

И точно, всю почти зиму из того угла, откуда теперь идет дым, доходили вести, не обещавшие ничего хорошего… "Рубят!"… "Они было сначала по опушке хозяйничали, а потом вошли во вкус, вломились в самое нутро"… "Рубят"… "Уж будет им на орехи!"… Вслед за этими слухами, в конце зимы, вдруг прогремела весть: "открыли", "такой-то барину объяснил". "Барин приехал". "Теперь бу-у-удет!" Затем что ни час, то новости: "Нагрянули с судом… Мужики прослышали, всю ночь задами вывозили бревна, разбрасывали под мостами, в проруби, в снег… Барин их же нанял все это свезти в одно место и их же засудил… всех поголовно. Уж бу-у-у-удет!" Однако нет… Так как в этом деле замешаны не одни мужики, а и мужицкая аристократия — кулаки, то дело пошло по-иному. Пошла в ход водка. Сходы разных деревень составляют приговоры: "лес рублен у них", в ихних наделах!.. Если бы не кулаки — конечно, крестьяне попались бы. Кулаки, чтобы не попасться самим, заодно выручили и мужиков; мужики получили и лес и за доставку его из оврагов. Смеху было "предовольно". Мошенничества еще больше. Барин бросил тяжбу и продал весь лес за бесценок крупному лесопромышленнику на сруб. Это значило: "Пусть никому не достается. Не мне, так и не вам!" — изобретение чисто русское решать запутанные вопросы. "Пусть никому не достается!" — это совершенно наш способ, наш прием решать общественные дела. "Никому!" — лучше всего: никто не обижен, все остаются в дураках, в убытке и в нужде. "По крайности никому" — вот решение всех общественных вопросов, и решение, что всего замечательнее, успокоительное!.. Так порешил барин… А теперь вот дым и гарь несутся из той стороны… "Уж не порешили ли и мужики на том же?" — думается мне. Барин сказал: "Не мне, так и не вам", почему же мужики не могут сказать: "не нам, так и не вам"? И вот дым пошел… "Никому не доставайся!" — это тоже ведь "средствие" — средствие до тех пор, конечно, покуда "комиссия" не приступит, наконец, к чему-нибудь уже во имя не общего истребления, а общего удовлетворения нужд. Но, говорят, нет средств. Средств действительно нет, и вот тихо и бесшумно, "как свеча", горит лес, стог сена… Смотришь на это и боишься… Много есть "вопросов", уже возбужденных комиссиями, — таких, которые и народом возбуждены еще раньше, — а решения им нет покуда, кроме "своих средствий". Вот этих средствий-то и боишься, живя в деревне.

V. ОТРАДНЫЕ ЯВЛЕНИЯ

Живя постоянно под гнетом неизвестности тех вопросов, которые соседи-мужички пожелают (быть может, сегодня, а быть может, и завтра) разрешить, не дожидаясь окончания трудов комиссии, разумеется, рад-радехонек, если откуда-нибудь нанесет на тебя хоть капельным, хоть с булавочную головку "отрадным" явлением. До какой степени иногда одолевает в деревне жажда каких-нибудь "отрадных" явлений, читатель может судить из нижеследующего радостного дня, который я сейчас опишу подробно и который, в ряду сумрачных и пустых дней деревенской жизни, я не могу вспоминать иначе, как с удовольствием. Дело началось с получения газет, которые принесли мне первую в этот день отрадную весть. Само собою разумеется, что, кроме этой отрадной вести, в газетах было все, что бывает в них ежедневно, вот уж десятки лет подряд: был тут и священник, отказывающийся крестить, и священник, отказывающийся погребать, и священник, отказывающийся венчать; был тут и урядник, который "просто" посадил кого-то в холодную, был урядник, который сначала избил, а потом уж посадил, был урядник, который сначала "придрался", а потом уж посадил, — и был, наконец, такой, который сначала посадил, потом избил, а потом уж придрался… Были тут, разумеется, известия о массе пойманных: один пойман потому, что шляпа на нем была белая с малыми полями; другой — потому, что шляпа была черная и с широкими полями; один — потому, что не пил водки, когда все пьянствовали; другой — потому, что, имея пальто с бобровым воротником, ел на вокзале обыкновенный пирог в три копейки; третий — потому, что шел с книгой в два часа ночи; четвертый — потому, что шел тоже ночью и громко разговаривал с дамами, и т. д. Все они, конечно, выпущены на свободу и оправданы. Затем были, разумеется, хищения от двухсот пятидесяти тысяч до двух рублей, и были доносы в политической неблагонадежности: один донос священника на учителя за то, что учитель тот понравился матушке; другой — за то, что не дал старшине ломаться в классе и ругаться скверными словами; третий донос учителя на священника за то, что тот отбил у него невесту для своего племянника; был и донос племянника на дядю, вследствие неправильной задержки невестиного приданого… Все доносы по обыкновению оказались ложными, а подсудимые выпущены на свободу. Были известия об утопившихся, застрелившихся и отравившихся; все они оставили записки: "никто не виноват", или "растратил", или "надоело"… Вся эта куча мелких подробностей обыденной жизни группировалась по обыкновению вокруг главного центра — "блага России", "отечества", о котором вопияли передовицы, хроники, извещающие о "благотворных слухах" — всё "из достоверных источников", в "непродолжительном времени" и т. д.