и, не снимая одежды, ложусь на чистую постель.
Только лег, и сон мой сбежал. Я опять чувствую, как пульсирует в животе, в ушах, – везде. Мать твою, что за болезнь такая? Я верчусь в постели и так и сяк, чтобы больше не ощущать пульсацию, но чем больше стараюсь, тем она сильнее. До войны я доставал врачей, и они, чтоб отмахнуться от меня, поставили мне диагноз «вегетососудистая дистония». Мой лечащий врач, нестарая еще, красивая женщина, прописывала кучу лекарств, от которых становилось только хуже. Я почти потерял надежду на выздоровление, и мысль умереть молодым не казалась такой уж страшной. Родные тоже устали возить меня к знахарям и профессорам в Тбилиси. «Небось ждут не дождутся моей смерти», – думал я в отчаянии.
Вот тут-то и началась война. Как это ни странно, но на войне я почувствовал себя гораздо лучше и даже стал выздоравливать. Может, оттого, что перестал думать о своей болезни? Допускаю такую версию. Ведь я был поглощен мыслями о том, как бы раздобыть оружие и заслужить уважение ребят, которыми восхищался. Насчет уважения не знаю, но после нескольких стычек с грузинами меня стали побаиваться.
Пульс в животе становится все сильнее. Вздрагиваю при каждом ударе сердца. Нет, так жить просто невыносимо – устал. Я приподнимаюсь в постели и сую себе в рот дуло винтовки. Нажимаю на спусковой крючок. Бах – и я просыпаюсь в холодном поту. Стреляют совсем близко. Арсен сидит в кресле напротив и испуганно смотрит на меня.
– Грузины, кажется, прорвались, – шепчет он.
– Может быть, – говорю я.
– Что же делать? Соскользнем отсюда?
– И ты им оставишь свою машину?
– Какая машина?! Давай убежим. Выпрыгнем из окна…
– Почему из окна, когда можно спокойно выйти через дверь?
– Они уже совсем близко и могут схватить нас!
Я скидываю ноги с кровати, влезаю в сапоги и выхожу в коридор к разбитому окну. Всматриваюсь туда, где жарят, но в темноте непонятно, что происходит. Кажется, что стреляют вблизи, но не поверю, пока не проверю. За время войны я усвоил одно простое правило: чтобы не бояться, надо быть на передовой и своими глазами видеть, что происходит. Ведь страшно, когда ты слышишь шум боя и пытаешься спрятаться. И чем глубже ты зарываешься, тем сильнее твой страх.
Я возвращаюсь в комнату и вижу Арсена стоящим на подоконнике распахнутого окна.
– Ты с ума сошел, – говорю я. – Все нормально, не бойся. Никто никуда не прорвался. Тебе просто показалось.
– Я сейчас приду, – говорит он и прыгает в темноту.
Слышу, как он кряхтит внизу после жесткого приземления, и мне становится смешно. Я беру винтовку, чтобы снова полюбоваться, и вдруг слышу шаги над головой. Поднимаю глаза к высокому дощатому потолку, окрашенному в небесный цвет, и не верю своим звенящим ушам: там, на чердаке, кто-то есть. До этого я слышал разговоры о том, что вооруженный отряд, сколоченный из местных грузин, проник к нам в тыл и рассыпался по чердакам. Ребята говорили, что они активны только во время сильного боя, когда их меткие выстрелы сливаются с остальными. Неужели правда? Я снова слышу скрипучие шаги над собой и крадусь за ними, глядя на потолок, и натыкаюсь на стену. «Вот тварь, – злюсь я, потирая ушибленный подбородок. – Ушел к соседям». В тот момент, когда стрельба усиливается, на чердаке грохочет очередь. Когда перестают жарить, тот, что наверху, тоже перестает строчить, только скрипит ботинками, перемещаясь. Так повторяется несколько раз. Я уже не сомневаюсь, что за птица там, на чердаке, и жду его шагов над квартирой Арсена. Если я промахнусь, он изрешетит меня сверху. Можно, конечно, позвать ребят, но тогда кому достанется автомат, из которого он стреляет? Я не люблю делиться. Шаги приближаются, и я прицеливаюсь. Он уже прямо над моей головой, сейчас уйдет к соседям. Жахаю, перезаряжаю и снова стреляю – последний патрон оставляю себе. С потолка вниз обрушивается огненный дождь. Я в страхе лезу под кровать – ух, кажется, не задело, – хватаю двустволку и, не целясь, дуплетом стреляю вверх.
Становится тихо. Пыль щекочет мне ноздри, но я боюсь чихнуть: он наверняка караулит меня и застрелит, как только шевельнусь. Так проходит целая вечность. Уже рассвело, рассеялась пыль. Кап, кап, – слышится в тишине. С изрешеченного потолка на дырявый пол падают красные капли…
Серега
Впервые я увидел Серегу Ивахненко в доме Парпата, куда я забежал по просьбе Рябого. Я должен был передать командиру какой-то старый ржавый наган с двумя патронами. По дороге меня охватило необъяснимое желание покрутить барабан и приставить ствол к виску. У меня прямо руки вспотели, так хотелось поиграть в русскую рулетку, и, чтоб избавиться от искушения выбить себе мозги, я зашел за угол дома и несколько раз стукнул себя рукояткой револьвера по лбу. Но это плохо помогло, потому что, когда я сунул оружие в карман, я не смог удержаться и нажал на спуск. И если бы боек попал не в пустое гнездо барабана, а по капсюлю патрона, я бы точно прострелил себе бедро. Поэтому я пустился бегом к дому, где жил Парпат, и взлетел, как Карлсон, по лестнице на второй этаж. Дверь в квартиру командира была открыта, я вошел и увидел в прихожей русского в форме и с гранатометом. С ним были еще два солдата, тоже в камуфляже, и у обоих были новенькие пулеметы. И эти парни были очень высокие и говорили между собой по-осетински, но на русского смотрели как на старшего и с уважением, а тот курил и, казалось, о чем-то думал. Я протолкался к Парпату, передал ему наган и шепотом спросил, кто эти ребята. Свои, ответил он и, тут же забыв про меня, обратился к русскому на цхинвальском жаргоне, и тот, к великому моему удивлению, ответил на очень чистом североосетинском диалекте. Звали русского Серега.
Потом я часто видел Серегу и Парпата вместе. А эти два пулеметчика куда-то исчезли. Не знаю, что с ними сталось, думаю, они живы и по сей день.
Серега как-то в Эреде на моих глазах подбил грузинский БМП. Ну и долго же мы к нему подбирались, в атаку несколько раз бросались, и этот самый накрытый ветками БМП поливал нас свинцом, и мы прятались за большими камнями. Парень я невысокий, и мне было комфортно за любым валуном, но со мной шли в атаку ребята ростом под два метра, и они никак не могли подобрать камень по