И мы много ездили на поезде: он, я, Сузо Чекки Д'Амико, Хельмут Бергер и моя секретарша, американка Керолайн. Побывали в Лондоне и Нью-Йорке, куда летели, конечно же, на самолете, развлекались там и творили ужасные глупости: ходили в «Peppermint Lounge», где родился твист, и именно Висконти научил меня его танцевать.
У него, такого серьезного, такого сурового и непреклонного, была — как бы точнее сказать? — этакая национал-популистско-снобистская жилка, объяснявшая его страстную любовь к песенкам, танцам, певцам (разумеется, к оперным тоже) и к моде.
Помню его беспредельную любовь к Мине[4]: он обожал ее, она нравилась ему не только как певица, но и как человек.
Похороны Лукино Висконти — одни из немногих, на которых я присутствовала. Ведь это как раз тот случай, когда ты оказываешься беспомощной жертвой фото- и телерепортеров, направляющих на тебя объективы с одной целью: подсмотреть слезу, увидеть, страдаешь ли ты, и если да, то до какой степени. И бывает так, что похороны, когда хочется сосредоточиться и даже помолиться, прощаясь с дорогим тебе человеком, превращаются в спектакль.
Увы, похороны Лукино в этом смысле ничем не отличались от других. Человек, с которым мы столько смеялись и дурачились, который научил меня любить жизнь и свою работу, всегда такой элегантный — и в работе, и в жизни, — ушел от нас, а у меня от всей похоронной церемонии осталось главным образом тоскливое чувство неловкости. Мне хотелось бы проститься с ним так, чтобы прощание это отвечало его меркам, требовавшим во всем изящества, собранности и даже суровости.
Поди объясни это репортерам.
Мой сын Патрик
Когда родился мой сын Патрик, мне было неполных девятнадцать лет. Все говорят, что Патрик похож на меня, но я знаю, что это неправда. Думаю, он похож на отца, который исчез с горизонта, когда я была в беспросветном отчаянии, и появился вновь, когда я стала очень известной актрисой. Естественно, я не пожелала его видеть…
Неправда, что у нас с Патриком внешнее сходство, зато правда, что у нас очень много общего в характере: он, как и я, всегда много читал, он впечатлителен и интеллигентен.
Сейчас ему уже тридцать семь! А кажется, еще вчера он был таким маленьким чудесным ребенком, спокойным, без капризов — таких называют легкими детьми. Кормить его грудью я не могла, но, думаю, это не пошло ему во вред: он развивался прекрасно — и физически и психически. Патрик был веселым и, повторяю, очень красивым.
Мы жили все вместе — мама, отец, сестра, братья и я. Патрик был с нами, и никто не говорил тем, кто у нас бывал, и ему самому, чей он ребенок. Мы, женщины, передавали его друг другу с рук на руки, а о главном молчали. К сожалению, даже Патрик должен был думать, что его мама — моя мать, а я — его сестра.
Если бы меня попросили окрасить эти годы в какой-то цвет, я бы выбрала темно-серый или даже черный. Я работала, снималась в фильме за фильмом, вечно была вдали от дома. А внутри у меня, в груди, где-то между сердцем и желудком, всегда стоял тугой ком, словно свинцовый шар, не дававший мне ни дышать, ни смеяться, ни жить. Он ежеминутно напоминал мне, что я совершила ошибку, за которую должна расплачиваться и за которую расплачивается мой сын, а это несправедливо. Я не видела выхода из положения — работала и все больше замыкалась в себе. В перерывах всегда забивалась в дальние уголки, чтобы не надо было ни с кем разговаривать.
Патрик подрастал, но не называл меня мамой, да и как он мог, если ничего не знал. Вот в чем была вся трагедия, весь кошмар.
А потом, когда сыну было семь лет, мы узнали, что какая-то газетенка — из тех, которые строят свой успех, выдавая на потребу публике страдания и секреты более или менее известных людей, — направила своего корреспондента в Лондон, узнала правду о рождении моего сына и собирается все это опубликовать.
Я, зная, каким авторитетом пользуется Энцо Бьяджи[5], отправилась к нему домой в Сассо Маркони, рассказала все как есть и попросила помощи. Он написал статью, которая была опубликована сначала в еженедельнике «Оджи», а потом в «Эуропео». Я, всегда такая замкнутая, такая скрытная, вдруг почувствовала, что меня раздели догола и выставили на всеобщее обозрение. Это было мучительно, но в то же время я испытала облегчение, освободилась от кошмара. Наконец Патрик в глазах общественности обрел свою настоящую мать.
Сообщить об этом ребенку мне помог один священник. Я поговорила с ним, все объяснила. Патрик же воспринял новость на удивление хорошо, как нечто вполне естественное, словно он всегда об этом знал или, по крайней мере, догадывался.
Между тем мы переменили местожительство. Я переехала на виа Фламиниа, на виллу «Сант-Анна», а родители поселились на небольшой вилле поблизости от меня. Таким образом, Патрик стал жить со мной.
Это был период, когда я очень много работала и постоянно разъезжала: за один только 1965 год, когда все это произошло, я снялась в четырех фильмах — в «Деле Блиндфолда» (США), в «Розе для всех» (Рио-де-Жанейро), в «Центурионах» с Энтони Куином и Аленом Делоном (Коста-Брава) и, наконец, в «Профессионалах» (тоже в США) с Бертом Ланкастером. И потому мне пришлось подыскать для Патрика человека, который мог быть с ним и подменять меня в мое отсутствие. Таким человеком стала девушка по имени Флора, она помогала мне на протяжении многих лет и была в отличных отношениях и со мной, и с Патриком.
Пит ходил в школу, в обычную городскую школу, а до этого посещал детский садик у монахинь. Учился он довольно хорошо. Вот только не всегда умел сосредоточиться: вечно о чем-то грезил, был рассеянным, витал в облаках.
Осознав, что я — личность известная, он начал вредничать: не желал, например, чтобы я приходила за ним в школу, потому что все меня узнавали, тогда как он ни в коем случае не хотел меня с кем-то делить. По отношению ко мне он был всегда ужасным собственником. Именно в то время — Питу было лет десять — у него начались приступы астмы. Все знают, что астма — это прежде всего психологическое заболевание, свидетельство непорядка не столько в бронхах, сколько в душе. Вот и его нездоровье проистекало не столько от внешних факторов, сколько от особенностей его характера. Патрик был очень впечатлительным ребенком, придавал слишком большое значение мелочам, пытаясь все проанализировать, понять, до какой степени я его люблю, и постоянно испытывал меня. Испытывал по-своему, как может испытывать десятилетний ребенок. Так, например, когда я делала ему подарок, он обязательно хотел знать, сколько я за него заплатила, ибо считал, что, если я заплатила мало, значит, и люблю его недостаточно сильно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});