Читать интересную книгу Поумнел - Петр Боборыкин

Граф еще не глядел стариком, только гнулся и сильно похудел в последние два-три года. Военный сюртук носил еще он молодцевато, усы и подстриженные волосы блондина, поседевшего поздно, смягчали красивый овал лица. Голубые иссера глаза, уже потерявшие блеск, всматривались с постоянною добродушно-тонкою усмешкой. Бороды он не носил и всем своим обликом и манерой держать себя напоминал об истекшей четверти века. Говорил он тихо, немного картаво, с чрезвычайно приятным барским произношением.

За обедом он сидел между хозяйкой и Антониной Сергеевной, в общем разговоре почти не участвовал, ел мало, но довольно много пил. Перед ним стояла бутылка его любимого бургонского, которую он и опорожнил, и к концу обеда стал краснеть розовым румянцем. Князя он звал просто "mon cher" и говорил ему «ты». И в прежнее время он бывал запросто у Мухояровых, оказывал поддержку князю, пустившемуся в разные подрядческие предприятия, и ничем от этого не пользовался. В этом доме он позволял себе, за обедом, выпить лишний стакан вина — привычка, про которую много злословили, раздувая ее до степени порока.

Присутствие графа не отражалось на тоне гостей. Он не в первый раз чувствовал, по возвращении в Петербург, как мало у нас почета тем, кто уже не стоит более на прежней высоте. С этим он мирился и своим мягким обращением и прежде ободрял каждого, кто являлся к нему с тайным трепетом. Эту черту его натуры объясняли всегда лицемерием и привычкой носить маску.

— Не прикажете ли, граф, холодненького? — спросил хозяин, усвоивший себе и в разговоре купеческие интонации и слова.

— Нет, мой милый, — ответил граф. — Но твой Помар очень хорош. Прикажи подать бутылку.

— Сию минуту, — крикнул князь и суетливо позвонил.

— А мне водицы зельтерской, — попросил Ахлёстин.

Он прощался с Петербургом до будущей осени, и ему хотелось, чтобы вышел общий интересный разговор и он увез бы с собой «доминанту»: так он выражался, музыкальным термином.

И тотчас же он обратился с вопросом к Вершинину о судьбе нового проекта, о котором весь Петербург начал говорить. Это подняло температуру, и через пять минут происходил уже перекрестный обмен слухов, восклицаний и сентенций.

Хозяин был вообще равнодушен к внутренним вопросам, но он первый закричал:

— Давно пора дать ход нашему брату! Давно пора!

И, обратившись к Гаярину, — они были на ты, — спросил:

— Небось и ты почувствовал теперь, что необходимо поднять дух сословия, а?..

— Хорошо, если не ограничатся полумерой, — сказал сдержанно Гаярин и вбок посмотрел на графа Заварова.

— Без обязательной службы в уезде ничего путного, господа, не будет, — пустил Ахлёстин тоном человека, которому известно вперед, что будут говорить его собеседники.

— Вот еще чего захотели! — перебил хозяин. — И без того есть нечего, а тут еще обязательная служба, значит, и безвозмездная!

— Разумеется. Иначе это только переодетые чиновники будут!.. Статисты администрации!

Завязался спор. В него втянулись все, кроме графа. Он сидел и попивал винцо, тихо улыбался и взглядывал чуть заметно утомленными, добрыми глазами то на того, то на другого из споривших.

Между Гаяриным и Вершининым шло состязание совершенно особого рода: они старались выставлять одни и те же доводы в пользу новой меры, но делали это так, чтобы каждому ясно было, насколько они "не одного поля ягода". Своим теперешним охранительным взглядам они придавали разную окраску: Гаярин — с сохранением благородной умеренности, Вершинин — вовсю.

На них то и дело взглядывал граф Заваров.

Ему припомнилось то время, когда судьба обоих была в его руках. Он видал того и другого юными энтузиастами, не забыл их тогдашних ответов, всего поведения во время сидения взаперти. И они, конечно, не забыли этой эпохи, но его присутствие точно подзадоривало их, они как будто хотели показать ему, что им уже нечего бояться, что их благонамеренность вне всякого сомнения и понимание интересов своей родины неизмеримо выше того, чем пробавлялись в предыдущую эпоху.

Один только Ахлёстин, не оставляя своего скептического и подмывательного тона, держался особо от общего хора, и в его глазах мелькала усмешка, говорившая:

"И что нам ни дай, никакого путного употребления из этого мы не сделаем".

Граф Заваров долил стакан, закурил сигару, немного подался вперед, над столом, и тихо выговорил, воспользовавшись паузой:

— Господа, позвольте и мне сказать два слова.

Все повернулись к нему и примолкли.

Он обвел их мягким взглядом и переменил позу, облокотился о спинку дивана, а правую руку положил на его ручку.

Ахлёстин задвигался на своем кресле с чувством любителя, которому предстоит слышать что-нибудь очень хорошее. Последний его вечер в Петербурге не пропадет даром.

Гаярин почувствовал на себе взгляд графа и наклонил голову. Он подумал:

"Что бы ты ни сказал, твоя песенка пропета. Ты теперь занимаешься фрондерством потому, что тебя сдали на покой".

Хозяин стал у дверей и с довольным видом оглядел весь свой кабинет. Чем бы ни кончился спор, ему было все равно.

"Только бы без карамболей", — выразился он мысленно.

XXIII

— Извините меня, господа, — начал граф Заваров и немного прикрыл глаза. — Я слушал ваш разговор, — теперь ведь всюду идут разговоры в таком же духе, — и мне кажется, все эти заботы о подъеме руководящего класса лишены всякого серьезного… как бы это сказать?.. базиса, что ли…

— Почему же, граф? — спросил Вершинин.

Граф поглядел на него и чуть заметно усмехнулся. Глаза его досказали:

"Тебе, мой милый, с твоим прошедшим, не надо бы так усердствовать".

— Почему? — повторил он вопрос. — С вами, господа, говорит в эту минуту человек, предки которого и в прошлом, и в этом столетии послужили своему отечеству… Их имена вошли в историю. Они были самыми доблестными сподвижниками нескольких царствований… Я это привожу не затем, чтобы хвастаться своею родовитостью, но хочу только сказать, что я имею не менее всякого другого дворянина право стоять за прерогативы своего сословия…

Гаярин встретил, подняв голову, взгляд графа и прочел в нем:

"Ты, мой милый, только считаешь себя аристократом, но твой род весьма неважен: прадед твой был откупщик, вышедший в дворяне, а сын его дослужился до больших чинов по благотворительным учреждениям".

— Вы меня понимаете, господа, — продолжал граф. — Я не желал ставить вопрос на личную почву, а заявляю только некоторое право на сословное чувство… И оно во мне нисколько не встревожено… Поднимать наше сословие?.. Но ему ничего не грозит извне… Вся его сила и слабость — внутри, в нем самом.

— Еще бы!

Этот возглас вырвался у Ахлёстина. Он с самых первых слов графа пришел в приятное возбуждение и одобрительно кивал головой.

— Однако, — возразил Столицын и сейчас же придал своему рту особое выражение, — граф, согласитесь, что без известных учреждений нельзя оградить прерогативы руководящего класса.

— Что-нибудь да надо сделать! — крикнул князь Мухояров все еще с своего места от входной двери в кабинет.

— Милый друг, — ответил ему граф тоном старшего родственника, — скажи мне откровенно, разве ты когда-нибудь думал серьезно о своих сословных правах? Пользовался ты своим именем и происхождением, чтобы там, на месте, в уезде, играть общественную роль?.. Конечно, нет.

— У меня были другие занятия, — возразил князь, — крупные интересы…

— Вот видишь! Все дело, значит, в нас самих!.. Вы изволите говорить, — обратился граф движением головы в сторону Столицына, — прерогативы… Их было очень достаточно, больше столетия… И даже такое страшное право, как крепостное…

— Позвольте, граф, — возвысил голос Вершинин, — крепостное право тут ни при чем… Мы это знаем… Почему же не пристегнуть кстати и указа о вольности дворянства?

В этом возражении заслышался оттенок, который поняли все. Так Вершинин не стал бы спорить с графом, если бы тот не находился уже "на покое".

— Напротив, все эти вольности, то есть, другими словами, права, — и права огромные, — в таком государстве, как наше, составляли актив высшего класса до и после великой реформы. Употребление из них было совсем не такое, какое могло бы быть.

Все это граф выговорил, не возвышая голоса; губы его складывались в ироническую улыбку, хотя глаза сохраняли добродушное выражение.

— Прав-то всем хочется, а службы, обязательной и даровой, никто ни хочет нести!

Слова Ахлёстина, обращенные ко всем, бывшим в кабинете, не вызвали возражения: его считали оригиналом и позволяли ему говорить что угодно, но граф очень ласково поглядел на него.

— И с вами я не могу вполне согласиться. Обязательная служба — тяжелая мера. Ее можно было оправдывать прежде, когда служилый класс составлял охрану государства, и потом, когда Петр отдал нас в науку. Но теперь это было бы только доказательством того, что в самом сословии нет внутреннего понимания своей высокой роли.