Впрочем, не так уж наивны представления о борьбе Европы с Азией на территории славянских земель…
В конце концов, на огромном Евразийском материке никакая естественная граница не разделяет Европу и Азию. Это не граница материков, и вообще — не физико-географическая граница, это граница двух типов цивилизации. В XV в. европейские географы называли Русь «Великой Тартарией». Вопрос о ее принадлежности Европе не поднимался. В XVI в. граница Европы проходила уже по Волге. В XVIII веке Татищев провел границу по Уральскому хребту и по р. Урал, и европейские ученые признали это. К началу XIX в. граница странным образом стала проходить вдоль восточного подножия Урала и р. Эмбе; и уже весь Урал и Северный Прикаспий эдак незаметно стал Европой.
Еще во времена А.С. Пушкина Крым, Кубань и весь Кавказ воспринимались как Азия. А в последних документах СБСЕ, в 1980—1990-е годы, пришлось как бы условно считать Сибирь — то ли Европой, то ли придатком Европы. Формулировки великолепны: «Европа и Сибирь»!
Поскольку, с одной стороны, вполне очевидно, что Сибирь находится в Азии. С другой стороны, столь же очевидно, что и Иркутск, и Владивосток (не говоря о Красноярске и Новосибирске) ну никак не азиатские города. Включенность Сибири в общероссийскую (и общеевропейскую) инфраструктуру — тоже очевидна[38].
Отмечу, что сегодня и грузинская, и армянская, и турецкая география настаивают на включении этих стран в Европу. Потому что они реализуют европейский тип развития. И это не менее справедливо, чем перемещение границы «сквозь Россию». Для современных грузин стать европейцами так же важно, как для нас — в XVIII в.
К началу XX в. мало кто сомневался, что Европа простирается «от Дублина до Санкт-Петербурга»[39]. Марк Твен, живописуя зверства американской военщины на Филиппинах (вероятно, тот самый идеал «демократии», восхищаться которым и заимствовать который нас так настойчиво побуждают), отмечал, что ничего подобного никогда американцы не посмели бы ни в одной стране Европы — в числе которых называет и Россию[40]. А. Тойнби прямо писал, что благодаря России Европа достигла Маньчжурии[41]. Величественная, космически масштабная картина. Воистину — Европа развернулась, как свиток… Естественно, происходящее находило свое отражение и в идеологии, и в массовой психологии народа.
Петербург был зримым воплощением этой идеи. Почему? Вот это вопрос более сложный. В архитектурном отношении он не более «европейский», чем Мариуполь, Одесса или Севастополь. И менее «европейский», чем Дерпт или Рига.
Европейские обычаи? Западный строй жизни? Да не было этого! Еще при Николае I по городу в б утра шли солдаты, били в барабаны. «Вздуть огонь!» Вечером — тоже солдаты. «Гаси огонь!» Можно привести десятки не менее пикантных деталей.
Петербург был Европой только в сравнении с Москвой, со старинными, но обветшавшими городами старой Московии: Владимиром, Новгородом, Тверью, Калугой[42] …
Это были те новые мехи, в которые со времен Петра Российская империя старалась налить вино новой Империи — европейской, по понятиям большинства образованных русских того времени. Причем вставать и ложиться спать по команде, крепостное право и ношение блюд по чинам — все это совершенно не мешало им вполне искренне считать Петербург если не «парадизом» — то уж наверняка филиалом Европы.
Идея могущества человека
Санкт-Петербург невозможно понять без еще одной идеи… Он — символ обладания пространством, образ господства человека над стихиями. Возможно, именно эта идея объясняет — зачем Петру нужна крепость именно в устье Невы? Ведь строили Петербург в заведомо самом гиблом, трудном месте, с самым максимальным напряжением. Строили в пространстве, которое давно освоили, где вели хозяйство, но в котором избегали строить большие сооружения и тем паче города — и финны, и славяне, и немцы, и шведы. Все взятые Петром крепости, напомню, как раз находятся в «крепких» местах финского побережья.
Петербург действительно построен там, где строить было нельзя, невозможно. Само бытие здесь города символизирует идею, блистательно выраженную все тем же детским писателем Алексеевым: «Небывалое бывает».
А народная молва, все существующие мифы только усиливают это мнение. Построили, мол, в безлюдных дебрях, на нищих почвах, где и леса-то не росли, невзирая на ужасный климат! При строительстве города погибли десятки тысяч людей, а вот все равно его построили!
Зачем нужно преувеличивать пустынность места, расписывать трудности строительства, называть совершенно фантастические цифры якобы погибших при строительстве? Только с одной целью — сделать возведение Петербурга еще более невероятным, сказочным, нарушающим естественный ход событий. Для того, чтобы Петербург еще более зримо, еще более рельефно воплощал идею власти человека над природой.
Идея: своя или привозная?
Легче всего, как это водится в России, кивнуть на иностранное влияние: мол, проникла в сознание Петра зловредная идея европейцев о власти человека над природой, о всевластии творца, мастера над материалом. И вот возжаждал он, наивный Петр, владычества над заливающими низкие земли морскими и речными стихиями… Наверное, и это тоже было. Но ведь и в «чисто русском» пласте средневековой русской культуры без всякого тлетворного влияния Запада жила идея овладения пространством.
В Западной и Центральной Европе стремились к овладению формой вещества, к пониманию тайн его трансформации. Славяне — обладатели обширнейших пространств леса и степи, скорее, хотели обладания самим пространством. Не случайно же именно Русь породила самые громадные колокола, самое мощное в христианском мире искусство колокольного звона. Чтобы на десятки верст плыл над землей звон, маркируя пространство, показывая: «Мы здесь!», демонстрируя власть человека над неосмысленной материей… Но дух — право же, один и тот же.
Полезно будет напомнить и о давно усвоенном Русью эллино-византийском разделении мира на организованный людьми «космос» и неорганизованный, нелепый «хаос». Конечно же «космос» в этом противопоставлении «хороший», а «хаос» — отрицательно заряженный, «плохой».
У язычников-эллинов и у христиан-византийцев это противопоставление имело разный смысл. Для язычников «космос» строили боги, и мир становился пригоден для человека. «Хаос» отстаивали и несли с собой чудовища; в мире «хаоса» человек жить не мог. В славяноязыческой культуре есть противопоставления, очень похожие по смыслу на эллино-языческие…
Для византийцев «космос» строили сами люди, проявляя в своем общежитии усвоенную горнюю мудрость — софийность.
Так что получается — представления о борьбе человека с остальной природой русские получили вовсе не только из Европы и задолго до XVIII века. Как и представление о том, что человек должен софийно устраивать мир, воплощать в нем божественную идею.
Стоит присмотреться — и то, что однозначно казалось «европейским заимствованием», оказывается чем-то древнейшим, общим для всех индоевропейских народов. Да еще и усугубленным византийским влиянием.
Но, во всяком случае, Петербург сложился еще и как воплощение этой идеи — скорее даже целого сложного комплекса разновременных, по разному трактуемых идей творчества и силы человека, преодоления косной природы. Петербург — каменный гимн могуществу человека. Город — зримое воплощение таланта, трудолюбия и мощи.
Интересно, как все эти идеи красиво, удивительно органично видны у А.С.Пушкина: и «город заложен» не как-нибудь, а «назло надменному соседу». Мы — сильны, мы — громадная империя, мы «им» еще покажем!
И тут же — рубить окно в Европу суждено не как-нибудь, а самой природой… И желание, чтобы все поняли, оценили, признали право рубить окна и дружно запировали… Так сказать, на равных, как европейцы с европейцами, часть дружной семьи.
Для А.С.Пушкина воплощенные в Петербурге идеи были едины, воспринимались нерасчлененно, и сливались вполне органично. Вот для грядущих поколений не все было так однозначно. Имперская идея тихо помирала, вплоть до полной утраты власти над умами. Идея власти человека над природой занимала все меньшее место в духовной жизни европейцев; в середине — конце XX века она заняла нынешнее, весьма скромное место.
А вот европейская идея только крепла и разрасталась. Другое дело, что содержание этой идеи не всегда оставалось одинаковым и в разных странах, и в разное время.
Глава 2 Незримо затесавшаяся идея…
Отбушевал ураган.
Сборщик налогов тихо
На смену ему пришел.
БасёНеобходимость переворотов
Пока мы говорили об идеях, воплощенных в Петербурге или сознательно, или уж, во всяком случае, не вопреки себе. Идеи империи, европеизма, могущества человека вполне осознавались уже современниками Петра I.